Мы глубоко верим, — читали мы в одном из них, — что карающий меч вы не вложите в ножны до тех пор, пока не будет завершено дело разгрома немецко-фашистской армии, пока не будет добит фашистский зверь в его собственной берлоге, пока не будет водружено над Берлином Знамя Победы. Мы верим, что в грядущих боях славные воины-сибиряки покроют себя неувядаемой славой.
Письмо кончалось стихами:
Командиры и политработники читали эти письма вслух в землянках на передовой, на партийных и комсомольских собраниях, на митингах перед боем, а иногда и беседуя с бойцом с глазу на глаз.
— Это письмо адресовано и тебе. Видишь, как надеются на тебя земляки. Надо оправдать их надежды.
Такие слова доходили до сердца каждого. Письма напоминали гвардейцам о том, что их помнят и ждут домой с победой. Они вызывали решимость скорее покончить с врагом. Письма из родных мест, дышащие горячей народной любовью, помогали нам, командирам и политработникам, ближе стать к бойцам, поднимать их моральный дух.
И сами мы, читая эти письма, острее чувствовали свою ответственность перед народом, перед партией, перед своими близкими за исход боя, за исход всей войны, за ее скорейшее окончание.
Самым неутомимым агитатором и пропагандистом был начальник политотдела корпуса — мой заместитель по политчасти полковник Петр Васильевич Щербина В свое время он был комиссаром воздушнодесантного корпуса, которым командовал генерал-лейтенант Казанкин. В начале 1942 года на Западном фронте корпус высадился в тылу врага и совместно с 1-м кавалерийским корпусом генерала П. А. Белова образовал целый партизанский край. Петр Васильевич был храбрый человек. Он не отличался ораторским искусством, говорил очень просто, к тому же с сильным украинским акцентом, но всегда задушевно. Солдаты постоянно видели своего комиссара — как по-прежнему они звали его, вкладывая в это слово и уважение и сердечное тепло, — в боевых порядках, что еще больше возвышало политработника в их глазах.
Декабрь в Курляндии не походил на зимний месяц. Снег шел вперемешку с дождем. Только ночью слегка примораживало, лужицы покрывались тонкой ледяной пластинкой. Поутру выйдешь из землянки, и жалко ногой становиться на эти хрупкие корочки. Хочется, чтобы они подольше продержались, напоминая хоть немножко нашу чудесную русскую зиму. Но льдинки скоро исчезали, земля снова раскисала, превращалась то в густую липкую грязь, а то и в противную жижу.
Изменчивая прибалтийская зима с ее распутицей ставила нам подножки на каждом шагу. Только начнем наступление, оно тут же затухает. Пехота кое-как продвигалась, но танки, самоходки, артиллерия, тылы тонули в грязи и отставали от пехоты, не могли поддержать ее, закрепить захваченные ею рубежи. А одной пехотой не навоюешь, успеха крупного не добьешься, только понесешь большие потери.
По этой причине войска армии первые десять дней декабря топтались на месте. Наш корпус стоял южнее города Салдус, был нацелен прямо на него. До города оставалось всего тридцать километров, а преодолеть их мы никак не могли.
Салдус имел большое оперативное значение. Он расположен в центре полуострова, связан железной дорогой с важнейшим портом на Балтийском море Либавой (Лиепая). Поэтому гитлеровцы отстаивали его изо всех сил.
11 декабря меня вызвали на командный пункт армии. У въезда на КП скопление легковых машин, причем чужих.
— Кто это приехал? — спрашиваю встретившего меня начальника штаба армии генерал-майора Николая Павловича Сидельникова.
— Василевский здесь. Будешь докладывать ему. Иди в землянку Михаила Ильича, там уже Кулешов и Хоруженко, ты один остался.
Войдя в землянку командарма, я застал конец разговора маршала Василевского с Казаковым. Здесь же сидели генерал-майор Кулешов, недавно назначенный командиром 7-го гвардейского корпуса, и генерал-лейтенант Хоруженко — командир 15-го гвардейского корпуса нашей армии. Василевский несколько раздраженно указывал на плохие дороги и неудовлетворительную комендантскую службу, по вине которой ему пришлось плутать и где-то сидеть с машиной в грязи.