«Видимо, я его по-настоящему не любила», – холодея от таких мыслей, думала Вера. И тут же сама себя поправляла, с гневными Юлькиными интонациями: «Что за глупости! Конечно, любила».
Но она была счастлива и без Геры.
Мама помогала с Ларой, точнее, пыталась отобрать её у Веры хотя бы на полчаса. Пока дочка спала, Стенина рисовала её карандашом – получалось что-то похожее максимум на Жана Дюбюффе[14]. Как же она ненавидела свою бездарность! У зависти – хотя бы крылья были.
Юлька свистала где-то все вечера напролёт, рассказывала, что в её новый портфель из фальшивой кожи входит ровно три бутылки вина и они лежат там, как гранаты. Верка, будь другом, забери сегодня Евгению из садика. Стенину коробило разве что слово «сегодня». Могла бы и не уточнять – «сегодня» на языке Копипасты означало «всегда».
И вот Евгения выбегает из группы, откуда жарко пахнет кашей и хлоркой.
– Тётя Вера, а мама не придёт? А где Лара?
– С бабушкой, поэтому давай скорее!
По соседству со шкафчиком «юла» располагался шкафчик с картинкой «трактор» – там хозяйствовал четырёхлетний юноша Марик. Пузо туго обтянуто колготками, палец производит разыскные работы в носу.
– Будешь так делать, – не утерпела однажды Вера, – расковыряешь себе огромный нос. У меня был такой одноклассник – Илюша Зильберг. Окончил школу с пятаком вместо носа.
Марик горько зарыдал, оплакивая судьбу несчастного Зильберга, который, кстати, вполне припеваючи живёт сейчас в тёплых краях.
На другой день к Вере подошла незнакомая женщина – нос у неё был основательный, как каминная вытяжка.
– Это вы – мама Жени Калининой?
Пока Стенина собиралась с ответом, удачно встряла Евгения:
– Тётя Вера, можно, я не буду надевать болоньевые штаны?
– Нельзя. Там минус двадцать.
Женщина с вытяжным носом попыталась зажать Веру в углу.
– Вы зачем пугаете моего ребёнка? Марик вчера так плакал!
– Извините, – сказала Вера. – Но у него всё время палец в ноздре, я хотела как лучше…
– Занимайтесь своими детьми! – выкрикнула женщина и на прощание страшно шмыгнула своим невероятным носом.
Евгения, когда они уже вышли на улицу, спросила:
– Ты видела, какой у мамы Марика нос? Как думаешь, она его тоже в детстве ковыряла?..
…– Не копайся, Евгения! Я же тебе сказала – Лара с бабушкой, а это ещё хуже, чем одна.
Вере не нравилось, как мама управляется с внучкой. Однажды она её уронила, малышка стукнулась головой о кроватную спинку – и с ума едва не сошли все трое: Лара от ушиба, Вера – от гнева, а мама – от раскаяния и стыда. Обошлось, но не забылось!
Евгения стояла перед шкафчиком Марика и держала в руках криво вырезанное из куска красной материи сердце. Марик минуту назад пробежал мимо них – на шее, заметила Вера, висел ботиночный шнурок с золотым крестиком и долька чеснока в баночке из-под киндер-сюрприза. Вампиры и святые угодники – портрет эпохи.
– Сегодня праздник Валентина, – объяснила Евгения. – Я признаюсь в любви Марику.
– Этому, в колготках? – не поверила своим ушам Стенина.
– Мы все ходим в колготках, тётя Вера, – рассудительно сказала Евгения. – Анна Владиславовна нам дала тряпочки, и мы вырезали сердечки. Надо отдать тому, кого любишь.
– А тебе кто-нибудь отдал сердце?
Евгения грустно улыбнулась. Вера хотела её подбодрить, но вместо этого некстати вспомнила исторический факт – такие в изобилии хранятся в памяти, как мины на полях сражений. Может рвануть в любой момент! Одна такая мина – всем известное изображение сердца изначально обозначало головку полового члена. Конечно же, Евгения пока что не оценит эту прелестную аллюзию.
– Клади ему в шкаф своё сердце, и пошли скорее.
– А можно к вам? Бабушка поздно придёт.
Евгению уже полгода как оставляли дома одну. Она умела делать бутерброды и жарить яичницу. Яичницу! Лара всё ещё передвигалась по дому у Веры на руках, хотя была тяжёлой, как мешок с сахаром. Стоило поставить дочку на пол, тут же начинала крутить ладошками «фонарики» и канючить:
– Лялюки, лялюки! – то есть «на руки». Вера вздыхала и повиновалась.
– Так можно к вам?
– Можно.
– А ночевать?
– Да! Только быстрее.
Вера взяла убогое тряпичное сердце, положила его к уличным ботинкам Марика и захлопнула дверцу шкафчика.
Снег хрустел под ногами – точь-в-точь крахмал в пакете.
Когда они шли мимо дома Калининых, от берёзы отделилась фигура в чёрном платье. Как будто чья-то тень ушла в самоволку.
– Ух какой! – восторженно сказала Евгения.
Бывший Валечка, а ныне отец с неизвестным именем, улыбался:
– Здравствуй, Вера! Это твоя дочка?
– Привет. Юлькина.
Валечка дёрнулся было, но взял себя в руки. Спросил, крещёная ли, поругал, что нет, и предложил окрестить – хоть бы и на дому.
– А мою можно тоже? – заинтересовалась Вера. Мама её давно изводила – давай окрестим девку, хуже точно не будет!
– Вы как же так? – развёл руками Валечка. – Одна за другой!
Он ещё много что спрашивал – замужем Юля? А Вера? Где работают? Евгении давно надоело смотреть на необычного дяденьку, а Вера так торопилась домой, что подошвы горели. В воображении – как декорации в театре – сменялись картины одна страшнее другой: мама внезапно падает, сердечный приступ – а Лара дотягивается до чайника, который только что вскипел, и… Или: мама внезапно сходит с ума и выбрасывает Лару в окно. Или…
– Или позвони лучше сначала! – сказала она Валечке на прощание.
Поздно вечером, уложив девчонок, Вера смотрела в кухонное окно – вот как сейчас в такси, уткнувшись лбом, – там в свете фонаря чёрно-белый, как футбольный мяч, кобель делал общее дело с рыжей сукой. И это было самое точное следование букве праздника, который полюбила вся страна.
Отчёт о встрече под берёзой Юлька приняла спокойно. Валечка давно в ней отболел, уже столько всего случилось после!
– А вот окрестить – это мысль. – признала Копипаста. – Я организую.
У неё было множество знакомых – неисчислимое. Юлька и не пыталась исчислять, но когда требовалось – перебирала, как чётки, и находила нужную бусину. Нашла и в этот раз – иеромонаха, который носил рясы с ручной вышивкой, зимой щеголял в собольем полушубке и пел ангельским тенором. В прошлом – ведущий солист оперного театра. Говорят, когда в театре собрались ставить «Отелло», то накатали бумагу епископу – так и так, дескать, отпустите вашего сотрудника принять участие в постановке, потому что достойных теноров днём с огнём! Епископ посмеялся, но не благословил. Душить людей даже на сцене не следует. Как и петь на сцене, если ты священник.
Иеромонах ничуть не огорчился. Он вообще редко огорчался – был весел, жизнелюбив, любил прихвастнуть. Один анекдот с его участием Юлька неоднократно рассказывала при Вере, но каждый раз было смешно, поэтому Вера её не останавливала. Как-то раз Юлька поехала с иеромонахом и телевизионщиками в монастырь на Ганину Яму – сопровождали важных гостей из Москвы. Гости были точно из одного помёта – серьезные дяди в длинных кашемировых пальто мутных оттенков.
Иеромонах гуськом прогнал их по главной дорожке, после чего выстроил – как на расстрел, утверждала Юлька, – откашлялся и сказал:
– Все началось с того, что я совершенно случайно обнаружил царские останки!
Вот таким он был – священник, крестивший Лару и Евгению. Ему ассистировал другой батюшка, куда более постный, похожий на всех персонажей Эль Греко разом: длинное лицо мученика, голубая кожа, нервные руки. Эль Греко – самый современный из старых мастеров, его работы выглядят так, будто написаны совсем недавно. Вере всегда казалось, что в те времена никто не мог даже не рисовать, а видеть так, как Эль Греко. Хотя иные толкователи считают, что художник страдал астигматизмом и это болезнь принуждала его видеть мир неестественно вытянутым, искажённым, словно бы снятым на широкоугольный объектив.
14
Жан Дюбюффе – французский художник, основатель художественной концепции арт брют – грубого искусства.