Потому что самым страшным оказывается — говорить с Чонгуком по прошествии нескольких часов, когда он приезжает, не сумев дозвониться, смотреть в его глаза и чувствовать, что ему больнее. Видеть, как дрожат губы брата, как он осторожно подбирает слова, как выслушивает, как аккуратно усаживает в машину, чтобы отвезти в больницу. Ын Ха видит, что в нем что-то ломается, и старается не смотреть на него, пока ей накладывают гипс. Сломанная рука — не так опасно, как сломанная жизнь…
Чонгук сидит на маленьком неудобном стуле и заламывает себе пальцы. Отчаяние? Оно такое липкое, что невозможно смыть с себя даже спустя время. Брат думает, что это он во всём виноват, — Ын Ха знает, что он не может думать иначе.
Когда они снова остаются одни, девушка чувствует, что он сейчас спросит о…
— Это… — его голос хриплый после долгого молчания. — Чимин? — совсем тихо, чтобы не напугать.
Просто Чонгук не знает, что одно это имя становится комом в горле и не позволяет дышать. Ын Ха кивает и отводит взгляд в сторону, чтобы не видеть на его лице… нет, это не жалость, а какая-то болезненная беспомощность. И тишина только угнетает сейчас. Брат прокашливается в кулак и чувствует себя идиотом. Он не знает, что должен сделать, чем помочь. Поэтому готов провалиться сквозь землю.
— Я посажу его, — выдавливает через время.
Ын Ха улыбается ему, но он видит в её глазах слёзы. И ему хочется убиться об стенку, но он терпеливо ждёт, переминаясь с ноги на ногу. Сканирует стену, издевательски белую. Гипнотизирует большое окно, которое выходит на уютный парк.
— Оппа, посади… — говорит она слишком тихо и отчаянно, от чего в его груди сердце сжимается до болезненного покалывания.
Они долго молчат.
Изводят натянутые до предела нервы.
Не хотят этого, но так выходит.
Чонгук хочет уйти, потому что невыносимо вот так — не знать, что сказать. Но Ын Ха просит его не оставлять её наедине с болью — той, которую лекарствами не заглушить. И он остаётся с ней. Рассказывает истории… смешные? На самом деле, не очень. Но он смеётся, почти давится словами, когда сестра смотрит ему прямо в глаза. Он так не может, отводит взгляд. Тяжело вздыхает. Понимает, что лажевый из него брат вышел.
— Оппа, — окликает она его, закусывая нижнюю губу. — Твои истории такие дурацкие, — вот сейчас она искренне улыбается, а ему большего и не надо, чтобы понять, что он всё делает правильно.
— Ну уж прости! — наигранно возмущается брат, обиженно скрещивая руки на груди. — Какие есть.
Она смотрит на него в упор. Давит в себе желание расплакаться. Считает до десяти, как советовал психолог, приходившая к ней в палату, чтобы «просто поговорить». Странно, но девушке действительно стало легче. Женщина ничего не выпытывала, втягивая в совсем неуместный разговор о погоде. Наверное, Ын Ха ожидала худшего. Она ждала, что её будут заставлять говорить о… том, что случилось. А ей не хотелось. И её не заставляли.
— Расскажи ещё, — тихо просит она, придвигаясь ближе к краю больничной койки и хватаясь за руку брата.
И он рассказывает.
О своих коллегах по работе. О беспечном напарнике. О смешном патрулировании. Бессмысленно складывает слова в предложения. Озвучивает их. Понимает, что сестра не слушает его, но продолжает говорить. Сейчас это так необходимо: просто быть рядом, просто не молчать, не давить… Чонгук очень надеется, что не делает хуже, когда уговаривает врачей отпустить её домой. Там, он считает, будет лучше. Он хочет, чтобы она не была одна. Он будет с ней…
Уже позже Ын Ха понимает, насколько ужасно стремление упечь Чимина за решётку. В момент, когда надоедливый дяденька спрашивает её о страшных вещах, которые она хотела бы забыть, ей не хочется продолжать. Пусть он будет на свободе. Главное — не рядом с ней. Воспоминания болезненной волной накрывают, лишая возможности чувствовать себя живой. Чужие руки ощущаются сквозь память, сквозь одежду, сквозь желание жить. Они калечат, душат, ломают изнутри так, что не биться в истерике просто нельзя.
Чонгук рядом. Он ободряюще улыбается, сжимает её ладонь чуть сильнее, чем стоило. Он не хочет знать, Ын Ха видит это в его глазах. Поэтому прячет взгляд в ладонях.
Ситуация ощущается невероятно мерзкой. Ровные строчки в протоколе и корявые буквы, выжженные на сердце, совпадают слабо. Иногда настолько отдалённо, что не верится в их правдивость.
У Чимина ужасный почерк.
Ын Ха чувствует, как кривые неразборчивые буквы клеймят её душу. «Будь хорошей девочкой». Каракули жгли тело. Там ничего не было, но кожа горела. Он сделал ей больно. И продолжает делать, даже когда не рядом.
Она беспомощно смотрит на брата. В его глазах скрытая боль и слишком болезненная забота. В его глазах мёртвые души устраивают пир, хороня здравомыслие в ворохе из воспоминаний. На его лице понимание, а в кармане — сжатый кулак. Он хочет убить Чимина раньше, чем его посадят, но сдерживается. Смиренно сидит на месте. Смотрит, как следователь выпытывает показания. Так нельзя давить на жертву, но мужчине плевать. Он даже прикрикивает, когда Ын Ха зависает, пялясь в одну точку. И Чонгука клинит. Челюсти сжимаются слишком сильно, почти до судороги.
— Я не могу, — почти неслышно вылетает из её горла, застревая там всего на мгновение.
— Но тогда он так и останется безнаказанным, — выдыхает брат, хотя понимает, что вряд ли следствие сможет запереть Чимина в тюрьме больше, чем на несколько лет.
Закон редко справедлив к людям.
Он часто видел это на работе, но не думал, что это коснётся его самого.
Ошибся.
— Плевать, оппа, — почти плачет сестра, нервно заправляя короткие пряди волос за уши. — Пусть, — жадно вдыхая. — Я не могу…
Пусть.
И они уходят.
Протокол рвётся на части и моментально летит в мусорку. Ничего не было. Нет записи, нет преступления. Как пафосно и нечестно… Ын Ха не смотрит под ноги, спотыкается на ровном месте и почти летит снова вниз по лестнице, когда её поддерживают за локоть здоровой руки.
— Осторожнее, — протягивает незнакомый парень и стремительно спускается вниз. Он скрывается из виду, а Ын Ха продолжает смотреть ему вслед.
Если бы Чимин вот так смог… было бы не так больно?
Наверное.
Она медленно шагает по ступеньками, внимательно разглядывая свои голубые кроссовки. И ей хочется думать, что Чимин всё равно получит своё. Говорят, что «каждому воздастся по делам его», и Ын Ха надеется на это. Слабо, но всё же. Чонгук подходит к ней спустя минут десять. Злой. Она просто чувствует, как кипит в его венах кровь, и боится за него.
— Оппа, всё нормально?
— Да.
И домой они едут в тишине. К нему домой, потому что ей оставаться одной сейчас нельзя. Так думает брат, паркуясь. Они так же молча поднимаются на седьмой этаж, проходят в квартиру.
— У меня не прибрано, — неловко начинает Чонгук, жестом приглашая пройти на кухню. — Я здесь редко бываю.
Ын Ха кивает, присаживаясь за стол. Брат скрипит дверцами шкафчиков, гремит посудой и замирает, опуская голову вниз. Ему жить не хочется сейчас. А каково сестре, он даже представить боится.
— Ты будешь кушать? — спрашивает он, прогоняя прочь надоедливые мысли.
— Я не хочу.
На другое он и не рассчитывал. Чонгук ставит перед ней стакан с тёплым молоком и наталкивается на недоумевающий взгляд. Её всегда раздражало то, что он относился к ней, как к маленькой.
— Мне уже не пять лет, — тихо, но возмущённо, бурчит она, отодвигая стакан.
— Давно, — соглашается брат, плюхаясь на стул напротив. — Но я всё ещё старше…
Ын Ха молчит. Пусть будет так. Она даже смиренно выпивает стакан тёплого молока, как хочется Чонгуку. Они ещё недолго болтают прежде, чем она говорит, что устала и очень хочет спать. И это правда так.
Вот только она боится.
Когда голова касается мягкой подушки в отведённой братом комнате, в голове возникает пожар из воспоминаний, медленно перетекающих в сон.
И вот перед ней Чимин.
Как всегда, красив.
Его волосы в беспорядке разметались и кажутся сейчас неестественно светлыми.
Ему не идёт.
Ын Ха думает, что ему пойдёт только адский котёл, но молчит.
И он молчит. Шевелит губами. Что-то неразборчиво шепчет. Не факт, что этот шепот вообще его, а не чей-то…