Она кладет руку на его черную рубашку, чтобы убедиться, что между ними есть пространство. Он целует её в макушку и продолжает обнимать, но поворачивается ко мне.
— Значит, диван не свободен.
Его взгляд падает на Розу, ожидая, что она предложит другое решение. Типа её кровати, но она затвердела до состояния камня.
Она не готова на сто процентов разделить постель с парнем, и это не плохо. Я горжусь тем, что вывожу Роуз из себя, но вызывать у нее такой страх — даже непреднамеренно — заставляет меня чувствовать себя ужасно.
Роуз говорит: — Комната для гостей на цокольном этаже свободна. На днях я постелила там чистое постельное белье.
Коннор кивает, принимая предложение, но если он и разочарован, я не могу этого сказать.
Я оставляю Коннора и Роуз тихо разговаривать между собой, а сам осторожно поднимаю Лили на руки. Я успешно переношу её обратно в кровать, не разбудив. Она вздыхает и мирно спит, когда я кладу её на матрас и натягиваю на неё плед.
— Ло, — говорит она сонным голосом и переворачивается на подушку, крепко обнимая её.
Никогда еще я так не ревновал к чертовой подушке.
Но я позволяю себе улыбнуться.
Год назад это был бы другой мужчина в её объятиях.
Ох, как далеко мы продвинулись.
21. Лорен Хэйл
.
Мы договорились не попадать в стрессовые ситуации. Например, как воскресный ланч с родителями Лили. Как любое общение с моим отцом.
Сегодня я нарушаю эту сделку.
Лили занята с Себастьяном, притворяясь, что занимается с репетитором. Я сказал ей, что собираюсь позаниматься с Райком в спортзале Пенна, но когда я еду в Филадельфию, я сворачиваю в Вилланову. Некоторые дома имеют акры и акры подстриженных газонов, декоративные фонтаны, хлещущими на переднем дворе, и сверкающие Lamborghini, припаркованные на подъездной дорожке — это место больше подходит для Беверли-Хиллз, чем для пригорода Филадельфии. Мои нервы рикошетят с каждым километром дороги.
До разговора с Коннором вчера вечером я не собирался встречаться с отцом. Но я спросил его о вероятности найти шантажиста до утечки информации. Он сказал мне, что шансы у меня такие же, как у солнца, взорваться менее чем через миллиард лет. Я посмотрел, и оказалось, что солнце не взорвется еще четыре-пять миллиардов лет, так что, говоря словами Коннора Кобальта, я в дерьме.
Затем телефон Лили завибрировал на тумбочке. Она была в душе, поэтому я взял его. С неизвестного номера пришло сообщение. В голове стучало слово. Шлюха. Как будто кто-то ударил меня по ребрам, и перед тем, как зайти в ванную, чтобы поговорить с ней, у меня возник внезапный порыв проверить другие её сообщения.
Семьдесят пять штук.
Именно столько раз она получала сообщения с оскорблениями — одни красочнее других. Я не расстроился, что она не рассказала мне о них. Но теперь она не может расстраиваться, что я разговариваю с отцом. Это уже зашло слишком далеко. И у меня нет вариантов. У моего отца в мизинце правой руки больше силы, чем у меня во всем теле. И если это то, что нужно, чтобы обеспечить безопасность Лили, то так тому и быть.
Я проезжаю ворота и паркую машину на круговой подъездной дорожке. Мне требуется мгновение, чтобы набраться храбрости и позвонить в дверь. Я слышу звон, который разносится по всему дому.
Через пару минут дверь распахивается, и я ожидаю, что по другую сторону будет стоять персонал, который проведёт меня к отцу. Может быть, помощник Джонатана. Может быть, сторож, который иногда заходит в дом.
Но мой отец сделал невозможное и открыл свою собственную дверь. Его властная поза заполняет проём, почти побуждая меня сделать шаг вниз по каменной лестнице и опустить ноги на тротуар в знак поражения. Каким-то образом я стою на ногах.
У него напряженное выражение лица, глаза потемнели от выпивки, а душа почернела от ненависти. Я сосредотачиваюсь на морщинках у его глаз, обветренных с тех пор, как я видел его в последний раз. Мне кажется, что в этот момент я должен испытывать внезапную необоримую неприязнь к этому человеку. Он наплевал на меня, когда я попросил о помощи. Он забрал мой трастовый фонд, когда я сказал ему, что еду на реабилитацию. Он лгал мне двадцать один год.
Мои эмоции переплетаются, и все же горечь — это далеко не то, что я чувствую. Жалость ближе к поверхности. Я понимаю, что мог бы стать им. Черт, я всё ещё могу пойти в этом направлении и остаться один в особняке, упиваясь своими проблемами и прогоняя в голове разные «могло бы быть» с «сейчас». Как бы мне ни хотелось в это верить, он — это я, без Лили. Без Райка или Коннора. Он — мое будущее, если я снова начну пить.
Я ничего не говорю, отчасти потому, что он должен провести меня внутрь без моих просьб. Он не может притворяться, что никогда не посылал все эти сообщения о том, что хочет встретиться или пообедать. Он хочет меня видеть, даже если он отрицает это, даже если он едва отодвинулся на сантиметр от двери.
— Ты на моем чёртовом пороге, — наконец говорит он. — Не хочешь объяснить, почему, или ты ждешь приглашения?
Я сдерживаю напряженный вздох.
— Я хотел поговорить.
Думаю, может быть, он скажет что-нибудь резкое типа перезвонить мне было бы достаточно. Но он толкает дверь дальше и входит в дом, щеголяя своим угольным костюмом. Я следую за ним, закрывая за собой дверь, и направляюсь по длинному коридору к внешнему дворику.
Дом кажется другим. Я вырос здесь. Бегал по коридорам и скользил по натертому паркету, чуть не сломав руку. И все же, когда я здесь в трезвом и ясном состоянии, все эти воспоминания кажутся темными и туманными.
На каменном патио я сажусь за черный железный стол с видом на небольшой пруд, который раскинулся на акрах земли. Две утки плавают в мутной воде, избегая плавающих рядом с ними кувшинок. Мой отец смешивает себе напиток в баре из черного гранита, стаканы звенят друг о друга в знакомой мелодии.
Я закрываю глаза, прислушиваясь к благоговейным звукам: щебету птиц, журчанию фонтана, звону ветряных колокольчиков. Иногда мне кажется, что часть меня откололась. Я знаю, что в трезвом состоянии я уже не тот человек, каким был, когда пил. Но что если та часть меня, которая изменилась, была частью моей души — хорошей частью? Или, может быть, я просто придумываю оправдания, чтобы снова выпить? В этом-то и проблема, не так ли? Решать, что правильно, а что нет в моей голове. Я все время чувствую себя таким запутавшимся.
Я открываю глаза как раз в тот момент, когда мой отец подходит ко мне с двумя пустыми стаканами и бутылкой темной жидкости. Он ставит передо мной хрустальный бокал, и я сосредотачиваюсь на его медленных движениях.
Поддавшись импульсу, я кладу руку прямо поверх бокала, прежде чем он успевает налить в него что-нибудь. Мое сердце громко стучит в груди.
Его глаза темнеют.
— Значит, теперь ты не можешь даже выпить, чёрт возьми, со мной?
Мое горло словно налилось свинцом, но мне удается подобрать слова.
— Меня от этого тошнит. Я на лекарствах.
Слава Богу, я принял таблетку сегодня утром.
Его челюсть крепко сжимается, и он смиряется, наливает себе стакан и опускается в кресло напротив моего. Я убираю руку с хрусталя и переворачиваю его.
— Ты здесь из-за денег? — спрашивает он, сразу переходя к делу.
Я смотрю на стол и собираюсь с мыслями. Зачем я здесь? Для двух вещей, ни одна из которых не связана с финансами или их отсутствием.
Он все равно продолжает молчать, и я позволяю ему.
— Я знаю, что сказал перед тем, как ты ушёл...
— Правда? — огрызаюсь я.
— Да, Лорен. И, возможно, если бы ты дал мне немного времени, чтобы все обдумать, все могло бы сложиться, чёрт возьми, по-другому.
Не совсем понимаю, что он имеет в виду. Я бы не поехал на реабилитацию? Имел бы с ним отношения? Он просто забрал мой трастовый фонд из импульса? Но если бы это было правдой, он бы дал мне денег, когда я вернулся в Филадельфию. Он бы приложил больше усилий, чтобы все исправить.