Теперь она прикрыла рот. Он, к собственному удивлению, едва сдерживал слезы; ему было стыдно.
— Ханна, прошу тебя, скажи, сколько? Вот увидишь, я тебе заплачу. Купишь себе все, что пожелаешь. Платье, туфли… — Готеню,[64] что нужно этакому дикому зверю? — Купишь себе еще сапожки, любые, какие понравятся, книги, всё… — И твердо подытожил: — Ты получишь от меня деньги.
— Нет, — сказала она, — нет.
— Прошу тебя! Что со мной будет? Что не так? Мои мысли недостаточно хороши? Кто тебя просит верить в то, во что верю я? Я старый человек, отживший свой век, мне больше нечего сказать, все, что я говорил, было подражанием. Я когда-то Уолта Уитмена любил. И Джона Донна. Поэты, мастера. А у нас, у нас-то что есть? Идишский Китс? Никогда… — Сгорая от стыда, он утирал обеими рукавами слезы. — Деловое соглашение, я тебе заплачу, — сказал он.
— Нет.
— Это из-за того, что я тебя ударил? Прости меня, я извиняюсь. Я псих куда хуже, чем он, меня запереть надо…
— Дело не в этом.
— Тогда в чем? Мейделе, ну почему? От тебя что, убудет? Помоги старику.
— Вы меня не интересуете, — горестно сказала она. — Я без интереса не могу.
— Понятно. Конечно… — Он посмотрел на Воровского. — Прощай, Хаим, привет тебе от Аристотеля. Человека от зверя отличает умение делать ха-ха-ха. Так что доброго вам утра, дамы и господа. Всего вам доброго. Чтоб тебе жить, Хаим, сто двадцать лет. Главное — здоровье.
На улице был ясный день, чай его согрел. Блестели дорога, тротуары. Дорожки пересекались в неожиданных местах, лязгали сани, торопливо шли люди. Аптека была открыта, и он зашел позвонить Баумцвейгу: набрал номер, но пропустил одну цифру, услышал железный, как бряцание оружия, шум, и пришлось набирать заново.
— Пола, — репетировал он, — я зайду ненадолго, ладно? Например, на завтрак.
Но тут он передумал и решил позвонить по номеру TR 5-2530. На другом конце провода должна была быть либо Роза, либо Лу. Эдельштейн сказал голосу евнуха:
— Я с вами согласен: кое-кому лучше сдохнуть. Фараону, королеве Изабелле, Аману, королю-погромщику Людовику, которого история называет Святым, Гитлеру, Сталину, Насеру…
— Вы еврей? — спросил голос. По выговору вроде южанин, но не негр — может, потому, что обученный, натасканный. — Примите Христа как Спасителя, и обретете возрожденный Иерусалим.
— Он у нас уже есть, — сказал Эдельштейн. Мешиахцайтн![65]
— Земной Иерусалим неважен. Земля — прах. Царство Б-жие — внутри. Христос освободил человека от иудейской исключительности.
— И кто кого исключил? — спросил Эдельштейн.
— Христианство — это универсализированный иудаизм. Христос — Моисей, доступный широким массам. Наш Б-г — Б-г любви, ваш Б-г — Б-г гнева. Вспомните, как Он оставил вас в Освенциме.
— Нас тогда не только Б-г оставил.
— Вы — трусливый народ, вы даже не пытались себя защитить. Заячьи души, вы даже оружия в руках держать не умеете.
— Вы об этом египтянам расскажите, — ответил Эдельштейн.
— Все, с кем вы вступаете в союз, становятся вашими врагами. Когда вы были в Европе, вас там ненавидели все народы. А когда отправились на Ближний Восток, чтобы подчинить арабов, вас возненавидели такие же, как вы, чернявые, ваши кровные родственнички. Вы всему человечеству как кость поперек горла.
— А кто на кости кидается? Одни собаки да крысы.
— И едите-то не по-человечески, так. Чтобы уж никакого удовольствия не получить. Отказываетесь варить ягненка в молоке матери его. Оплодотворенное яйцо в рот не возьмете — потому что в нем капелька крови. Вы распеваете песни, когда моете руки. Вы читаете молитвы на искаженном жаргоне, а не на прекрасном святом английском нашей Библии.
Эдельштейн сказал:
— Вот это точно, Иисус разговаривал на изысканном английском.
— Даже сейчас, прожив Б-г знает сколько лет в Америке, вы говорите с еврейским акцентом. Вы евреи, вы жиды.
Эдельштейн завопил в телефон:
— Амалекитянин![66] Тит![67] Нацист! Вы разнесли эту заразу, антисемитизм, по всему миру! Кто наших детей развратил — вы, именно вы! Из-за вас я все потерял, жизнь потерял! Из-за вас у меня переводчика нет!
67
Римский император Тит (39–81) разрушил Храм (70 год н. э.) и изгнал евреев с их земель.