Иными словами, в миссис Томпсон члены землячества обрели Идеал Матери.
Рурк давно подозревал, что Мамочка Брен относится к нему более тепло, чем к большинству обитателей общежития, хотя объяснить этого не мог. Во всяком случае, дело было не в поведении, поскольку Рурк был так же груб и так же плохо воспитан, как и большинство его товарищей. Однажды после вечеринки в честь окончания второго курса он заполз под стоявший в гостиной на первом этаже кабинетный рояль и там заснул. Очнулся Рурк от сильной рвоты, сотрясавшей все его тело. В гостиной было темно, холодно и сильно пахло «Джеком Дэниэлсом», извергнутым из его желудка.
Мамочка Брен появилась в гостиной внезапно. Очевидно, она только что проснулась, так как была одета только в длинный фланелевый халат и шлепанцы на босу ногу. Включив свет, она наклонилась над Рурком и, потрепав по плечу, спросила, как он себя чувствует.
«Спасибо, мэм, хорошо», — ответил Рурк, хотя каждому было ясно, что ему очень плохо.
Но Мамочка не произнесла ни единого слова осуждения. С неколебимым спокойствием фронтовой сестры милосердия она взяла одеяло, которое кто-то набросил на уродливую, как смертный грех, но зато исполненную во всех анатомических подробностях надувную резиновую куклу, находившуюся в общей коллективной собственности обитателей общежития, и заботливо укрыла Рурка, которого уже начинало знобить от холода и подступающего похмелья.
С той ночи Мамочка Брен прониклась к нему особой симпатией. Быть может, все дело было в том, что, протрезвев, Рурк поблагодарил ее за помощь и извинился, а быть может, в том, что он собственноручно убрал под роялем и вычистил за свой счет испорченный ковер. Ни один человек в общежитии, похоже, не обратил внимания ни на то, что ковер был заблеван, ни на то, что он снова стал чистым. Но Мамочка заметила. Очевидно, именно это и убедило ее в том, что Рурк не совсем безнадежен и из него еще может выйти что-то приличное.
— Что-то ты сегодня рано, — заметила она теперь, ставя на стол бумажную тарелочку, на которой лежал пирожок с джемом. Обычно Мамочка не разносила еду — студенты обслуживали себя сами, снимая с длинного транспортера дежурные блюда, приготовленные вечно недовольным, ворчливым поваром.
— Сегодня я встречаюсь с моим дипломным руководителем, — объяснил Рурк и взял с тарелки еще горячий пирожок. — Спасибо, Мамочка.
— На здоровье. — Она поглядела на разложенные на столе бумаги. — Это и есть та книга, которую ты пишешь?
— Да, мэм. То есть она еще не закончена.
— Я уверена, у тебя все будет отлично.
— Благодарю, мэм.
Она пожелала ему удачи и направилась к другому столику, за который как раз усаживался Дирк — еще один студент, который только что спустился в столовую со своего этажа. Этот парень слыл здесь первым красавцем; во всяком случае, девушки липли к нему, как мухи. («…К дерьму!» — обычно добавляли завистники). Впрочем, несмотря на зависть, которую Дирк вызывал во многих сердцах, в общежитии его любили. Трудно было ненавидеть такого отзывчивого и щедрого парня, к тому же вместо того, чтобы эксплуатировать свою внешность, извлекая из нее максимум выгоды, Дирк почти стеснялся ее.
Заметив Рурка, он приветливо кивнул ему, тряхнув золотистыми кудрями.
— Как дела, Шекспир?
— Как сажа бела, Дирк. Сегодня иду к Хедли — получать фитиль в зад…
Рурка звали Шекспиром все, за исключением Тодда. Соседи по общежитию давно прознали о его страсти к литературе, а Шекспир был единственным писателем, фамилию которого они могли припомнить не напрягаясь. Рурк даже не пытался объяснить товарищам, что Шекспир писал пьесы, а он пишет романы, отлично понимая, что разница между белым стихом и прозой — как и многие другие отвлеченные теории — может оказаться его однокурсникам не по зубам. Слишком уж памятен ему был случай, когда на занятиях по английской литературе один из студентов, которому преподаватель показал портрет великого британца, заявил, что не обязан знать всех американских президентов.
Впрочем, втайне Рурк даже гордился своим прозвищем, но сегодня утром оно звучало как насмешка. Он был почти уверен, что профессор Хедли не оставит от его трудов камня на камне и ему придется начинать все сначала. А как, скажите на милость, начинать сначала, если окажется поколеблена сама вера в собственные литературные способности?..
Вспомнив о профессоре, Рурк бросил взгляд на часы и заторопился, хотя у него было еще целых пятнадцать минут. Сунув рукопись под мышку и на ходу дожевывая мамочкин пирожок, он почти выбежал из столовой и поспешил к выходу из общежития.
Только на улице Рурк понял, насколько сильно переменилась погода. Правда, пруд в центре студгородка еще не замерз, но лужи покрылись хрустевшим под ногами ледком, холодный ветер забирался под джинсовую куртку, и Рурк пожалел, что не надел теплое полупальто, в котором обычно ходил зимой.
Здание филологического факультета — как и большинство университетских корпусов — было выстроено в георгианском стиле, который отличало наличие портика с колоннами. Колонны эти давно пожелтели, а кирпичные стены сплошь заросли плющом, который буквально за одну ночь стал из зеленого багрово-красным.
При виде знакомого здания Рурк невольно прибавил шаг, но не потому, что боялся опоздать, а потому, что боялся замерзнуть насмерть. Несмотря на то что он получил консервативное воспитание, включавшее, в частности, воскресные походы в церковь, его представления о происхождении, свойствах и точном местонахождении бога были более чем смутными. Он был далеко не уверен, что Верховное Существо, которому молва приписывала такие замечательные качества, как всеведение и вездеприсутствие, может всерьез интересоваться каким-то Рур-ком Слейдом, его надеждами и тревогами. Но сегодня любая помощь ему бы не помешала, поэтому, взбегая на ступеньки крыльца, он пробормотал коротенькую молитву, в которой про сил бога по возможности его помиловать и смягчить каменное сердце профессора Хедли.
В вестибюле Рурка обдало запахом теплой пыли, которым тянуло от старых печей. Несомненно, по случаю холодов их раскочегарили на полную мощность, так как в здании было непривычно тепло. Скинув куртку, Рурк повесил ее на руку и легко взбежал по широкой лестнице на второй этаж.
В коридоре его приветствовали несколько студентов, занимавшихся у тою же научного рук водителя. Худой, длинноволосый парень в очках, как у Джона Леннона, даже подошел к нему и хлопнул по плечу:
— Привет, Слейд.
Рурк что-то пробурчал в ответ. По имени его звали только девушки. Что касалось остальных, то, кроме Тодда, вряд ли кто-нибудь из них помнил его имя.
— Выпьешь с нами кофе? — предложил «Джон Леннон». — Мы собираемся в десять часов в столовой — хотим создать учебную группу по подготовке к выпускным экзаменам.
— Не знаю, успею ли я освободиться к этому времени. Я как раз иду к Хедли на экзекуцию.
— Что, прямо сейчас? — удивился его собеседник.
— Да, а что?
— Не завидую тебе, приятель. Что ж, в любом случае — удачи.
— Спасибо. До скорого…
— Увидимся.
Рурк пошел дальше. Пирожок с джемом, проглоченный практически целиком, перекатывался в желудке, словно чугунное ядро. После кофе во рту остался горьковатый привкус, и Рурк пожалел, что не запасся мятной жевательной резинкой.
Но вот наконец и кабинет профессора. Остановившись перед дверью с полированной латунной табличкой, Рурк одернул свитер и, набрав полную грудь воздуха, решительно выдохнул. Вытерев вспотевшие ладони о джинсы, он негромко постучал.
— Войдите.
Профессор Хедли сидел за рабочим столом, положив обутые в замшевые мокасины ноги на выдвинутый ящик. В зубах у него дымилась сигарета, а на коленях лежала стопка бумажных листов — несомненно, рукопись какого-нибудь будущего Драйзера или Хемингуэя. Кроме колен профессора, рукописи лежали буквально на всех горизонтальных поверхностях, и Рурк невольно подумал, что если всю эту бумагу переработать обратно в деревья, то получился бы довольно большой лес. В перерасчете на квадратный дюйм, профессорский кабинет был, несомненно, самым большим бумагохранилищем в мире.
— Доброе утро, профессор.
— Доброе утро, мистер Слейд.
Официальная нотка в голосе Хедли заставила Рурка насторожиться. Правда, профессор никогда не панибратствовал со студентами. Напротив, он держался с ними презрительно, почти брезгливо, а от его едких насмешек не были застрахованы даже старшекурсники.