Эпиграф
Когда случилось петь Офелии, -
А горечь слез осточертела, -
С какими канула трофеями?
С охапкой верб и чистотела.
Б. Пастернак
Пролог
– А нарисуй мне что-нибудь, – попросила докторица, кладя на стол перед девочкой листок бумаги. – Если хочешь, могу принести цветные карандаши.
Девочка кивнула.
Эта женщина, которая была заведующей отделением неврологии и психиатрии в ЦГБ, зачем-то зашла в кабинет психотерапевта и увидела маленькую пациентку и сопровождавшую её санитарку. Докторице стало интересно, в чём дело, и когда психотерапевт объяснил, что девочка замолчала без понятных причин, она попросила оставить их вдвоём. Теперь докторица и девочка сидели в кабинете, и девочка рисовала: маленький домик на берегу реки, серые многоэтажки на горизонте за ним. В окошках домика виднелись занавески, из трубы шёл дым, но дверь была закрыта. Потом доктор растолковала смысл рисунка молодому психотерапевту и санитарке, сопровождавшей девочку.
– Однажды девочка разговорится, – обещала она. – Хорошо бы найти ей родителей. Вот, взгляните, – и показала рисунок, – здесь этот домик в окружении многоэтажек. Посмотрите на цветовую гамму: домик светлый, яркий, а те большие дома мрачные, серые. Домик – это она. У неё свой собственный мир, дверь в который закрыта, потому что его окружают вот эти неприветливые многоэтажки. Это как бы отображение того и тех, кто окружает её. Однако заметьте: в окошках жёлтый свет. Не всё так плохо. В этих многоэтажках тоже есть добрые светлые миры. Просто стоит доказать ей, что это и вправду так...
Прозрачный диск солнца повис над горизонтом, растекаясь ослепительно-жёлтой полосой в застывших над землёй кристалликах льда. Свет двоился в стекле. Солнце задумчиво смотрело вслед поезду. Из поезда на солнце, задумчиво щурясь под лисьей шапкой, смотрел Толоконников. Тамбур потряхивало. Он стоял, подпирая плечом лязгавшую крышку щитка, вдыхал холодный воздух, пропахший табаком и железной дорогой. Гремели колёса по рельсам.
За окном простираются белоснежные покровы, усыпанные тёмными веснушками редких домишек, на горизонте ажурной каймой чернеют клубки оголённых лесов. Безлюдье – и поезд, кажется, идёт в белое никуда, врывается в перемешанный со снежинками туман.
За дверями, в вагоне, тоже пусто.
Никто не едет в белое никуда, когда поезда туда ходят. Но когда же снег сойдёт, зацветут сады, и никуда перестанет быть белым, электрички заполонят извечные дачники в нелепой одежде и с множеством тюков. Они отправятся возделывать грядки и кормить комаров.
А пока одинокий пассажир смотрит в бело-серую массу, проносящуюся за окном, пытаясь понять: куда он едет? Забытая железнодорожная ветка, протянувшаяся вдоль полей, полей, полей. Мимо мелькают редкие платформы под слоями снегов. Ни души – холод заставил людей сидеть по домам, где тепло, и не показываться на улицу без особенной нужды.
Толоконников едет до маленькой станции, где платформа – заасфальтированный прямоугольник земли у насыпи, укрытый глубокими сугробами. Только откроются двери – он спрыгнет, не рассчитав, и провалится в снег по колено, увязнет в хрустящем холоде, растекающемся в воду по брюкам. Он чертыхнётся, поправит на плече лямку рюкзака и вытащит одну ногу из сугроба, сделает шаг. Перед ним встанет зыбкой стеной лес, который, кажется, стыдится своей наготы, но лес будет пересечён просекой, над которой гудит и трещит ток – это громоздкие опоры ЛЭП держат на плечах толстые провода. Зеленеют стеклянные кольца изоляторов.
Вдоль просеки протоптана тропинка от железнодорожного полотна. Когда последний вагон поезда исчезнет за поворотом, Толоконников закончит оглядываться и побредёт под высоковольткой, догонит старушку в пуховом платке, которая тащит за собою саночки с хворостом, и спросит её:
– Бабуль, тут далеко до Города?
– А? – старушка уставится на него блеклыми голубыми глазками из-под пухлых век без ресниц, раскроет беззубый рот.
– До Города далеко?! – повторит Толоконников, но уже громче.
– Да прямо по дорожке, милок. За речкой.
– Спасибо, – поблагодарит молодой человек и, почувствовав, что холод уже давно пробрался под куртку, прибавит шагу.