Снег будет хрустеть под угрожающим гудом линии электропередач. Тропинка свернёт с просеки в лес, разбившись на две колеи, пройдёт его насквозь. Там вороны будут перелетать с ветки на ветку, тревожа снежные шапки. Хлопнут чёрные крылья. Затрещит карканье в замёрзшей глотке. Воздух холодный – от него слипаются ноздри.
А дорога, миновав лес, привела к склону, упала вниз, протянулась по сугробам к глухому забору, зеленевшему облупленными досками средь чёрных кружев унылых деревьев. Обрадованный Толоконников поспешил вниз – съехал, как на санках, на повидавшем виды рюкзаке, приземлился на ноги, выпрямился, стряхнул налипший снег рукавицей, вновь закинул рюкзак на плечо, поправил съехавшую на лоб шапку и зашагал по тропинке, изредка темневшей сероватыми пятнами льда. Он не видел пятен, забыл, что это река – и радостный шёл по тропе к тусклому забору под белым небом.
Вдруг под ногами неожиданно хрустнул предательский лёд. Зазвенела холодная вода.
Толоконников дрожал всем телом, судорожно уцепившись за свой рюкзак, пока не понял: лучше откинуть его туда, где лёд ещё крепкий, и самому попробовать выбраться из полыньи. Он снял промокшие варежки, бросил их в снег и ухватился озябшими пальцами за ломкую надтреснутую кромку, упёрся в снег, затвердевший под его ладонями.
Кажется, именно такая последовательность действий была прописана в какой-то памятке.
Чу! Кто-то идёт.
– Да что ж это вы, батенька? – послышался голос позади, – в полынью угодили?
Толоконников повернул голову. Всплеснулась вода.
Неподалёку от него на льду лежал старик. В его окладистой бороде запутались снежинки. Он протягивал Толоконникову шарф. Длинный вязаный шарф в серо-голубую полоску. Молодой человек ухватил конец шарфа, намотал его на запястье, старик потянул на себя. Толоконников лёг грудью на лёд, вытащил одну ногу. Другую. В отяжелевших ботинках плескалась вода.
Он взял рюкзак.
– Пойдёмте ко мне, – сказал старик. – Отогреться вам надо.
Он повёл Толоконникова к берегу, провёл вдоль зелёного забора, краска на котором облупилась. Молодой человек прочитал размашистую чёрную надпись: «Здесь закончилось Апрелево, 07.04.81» – и сердце в нём забилось чаще не от холода, и тело не от холода задрожало. Он забыл про тяжёлую взмокшую куртку, но вспомнил про какой-то сон из детства, где уже видел и этот забор, и надпись. Он бы не помнил, что там было, – мало ли, что выдумает бессознательное – но отчего-то в память его прочно врезалось странное слово – Апрелево – как название села или деревушки. Может быть, это сон? Сон, повторившийся, вернувшийся из далёкого детства?
Толоконников коснулся кончиками озябших пальцев шершавого забора.
– Что за Апрелево? – спросил он у старика охрипшим голосом.
– Эпоха.
В Городе за дождём
Солнце за окном. Лучи его проникали сквозь стекло, сквозь грязно-белый тюль и белёсыми отблесками касались щёк, играли в рыжих усах того, кто лежал на приставленной к окну софе, ленно сомкнув веки.
Тихое постукивание часов. Запах пыли и старости.
На столе остывал чай. За столом скучал, склонившись к стакану, бородатый Трофим, но когда постучали в дверь, он поднял голову, прислушался. Постучали ещё раз. Трофим тяжело встал со стула и пошёл, переваливаясь с ноги на ногу, по скрипучему дощатому полу к двери – открыть.
Молодой человек на софе приоткрыл один глаз.
– Кто там, дед?
Дед Трофим не ответил. Он повернул ручку замка – щелчок – и открыл дверь. Он не ожидал увидеть кого-то именно в это время на пороге своего домика на берегу Заводи, но совершенно неожиданно его взору предстал Платон – длинный и хромой – тот самый, кому он когда-то дарил то двуствольное ружьё.
– Платон? – удивился старый дворник.
Рыжий резким движением сел на софе и выглянул из-за спины Трофима. Взгляд у него был взволнованный, даже напуганный, как будто его внезапно вытащили из глубокого сна.
– Платон? – спросил и он.
На лице Платона промелькнула тень улыбки, показалась чёрная щербина в зубах.