Вскоре Оксана начала разговаривать: Аля верила ей, рассказывала о своей жизни в Интернате, и ей можно было доверять свои страдания.
– Я вылечусь, – обещала она, – и заберу тебя к себе.
Она никогда не улыбалась, но туман апатии в её глазах начинал рассеиваться и в нём как будто брезжили лучики счастья. Не умея и никогда не желая быть счастливой, Аля, сама того не замечала, становилась нежнее и ласковее с Оксаной, как если бы та была её родной дочерью. Прежде она воровала у других пациентов таблетки и прятала их в дыре в стене за своей кроватью, но об этом тайнике она как будто забыла: она обрела то, что может согреть. Марья Яковлевна наблюдала за ними, растроганно улыбаясь, и делала заметки в их историях болезни об улучшениях.
Потом Оксану выписали – и она вернулась в Интернат. Она продолжала любить Алю, скучала по ней и каждый вечер молилась за то, чтобы у неё всё было хорошо.
Теперь, спустя несколько лет одиночества, Оксана сидела на подоконнике и смотрела на дождь за окном. В стекле отражалось безобразное лицо её отца, по щекам подёрнутое серебристой щетиной, со впалыми глазами, обрамлёнными тёмными пятнами. Она знала, что он случайно забрёл сюда: вышел из дома за бутылкой водки – как вдруг неожиданно на город обрушился дождь. Он даже не может точно назвать её имени, не знает, Оксана она или Олеся. Он появлялся и тогда, накануне её выписки из психиатрической больницы. Тогда он пришёл целенаправленно – чтобы повидаться с ней. Его направили из Интерната. Когда его увидела Аля, то лицо её исказилось в гримасе злости, она смотрела на него с отвращением, а в глазах Оксаны отражался безмолвный крик о помощи. Теперь тоже, когда за окном лил дождь.
– Леська, у тебя есть пятёрочка? – говорил отец. – Дай папке пятёрочку...
Оксана не слушала. В оконном стекле шевелило губами полупрозрачное лицо её отца. Дождевые капли в агонии стекали вниз. Она не Олеся! не Олеся! Её лицо – проклятье. Оно в зеркале – повсюду преследует несчастную сестру. Вот и из оконного стекла смотрит печально глазами цвета корицы, внимательно следит за каждым движением отца.
А ещё – очень хорошо помнила Оксана – тогда в больнице она встречала человека, который лечился от алкоголизма. Он посещал сеансы гипнотизёра. У этого человека так сильно тряслись руки, что санитарам приходилось кормить его с ложки. Иногда вместе с каким-нибудь санитаром он сидел на скамейке, и тот подносил к его рту сигарету.
– Леська! Леська! – позвал отец, тормоша грубой рукой дочь за плечо. – Леська, пятёрка есть?
Она стряхнула грубую ладонь с плеча и резко обернулась, устремив на него жуткий взгляд.
– Леськи нет.
Отец в ужасе отшатнулся.
– Ксеня! – воскликнул он. – Ксеня, ты чего? – Он протянул к дочери дрожащую то ли от напряжения, то ли от пьянства руку. – Дай папке пятёрочку...
– Иди прочь.
Поблекшие глаза зло блеснули за припухлыми нижними веками. Резкий выпад вперёд – и звонкая пощёчина.
– Ты как с отцом разговариваешь, паскудина?!
Оксана прикоснулась кончиками пальцев к покрасневшей щеке – горячо и пощипывает. Она соскользнула с подоконника и бросилась прочь по коридору – к лестнице, под которой ни одной живой душе не увидеть, как она плачет, а лишь только Нина и Алевтина. Какие же у Алевтины грустные глаза: она, наверное, скучает по своей Оксане, которой так хотела стать матерью...
– Не сиди здесь, – шепнул над нею кто-то ласковым голосом. – Иди поспи – и всё пройдёт. В дождь хорошо спится. Вставай, – и протянул руку.
Она подняла мокрые глаза и в изумлении отшатнулась назад. Над ней стояла... Аля. Впалые зелёные глаза, бледное лицо, распущенные рыжие волосы – такая, как в последний день, когда они виделись. Быть может, она пришла, чтобы увести за собой? или просто Смерть приходит в образе близких людей? Так или иначе, но кто-то сказал: Аля отравилась. Аля прятала таблетки в стене за тумбочкой, по одной, по две – чтобы однажды принять их разом.