Выбрать главу

— С ума можно сойти!

Он улыбался. Он всегда был щеголем, а сегодня к ярко-синему, чрезвычайно модному своему костюму надел огненно-красный галстук.

— На это и рассчитано.

— И папа тебе позволяет так ходить?

— Не говори, — махнула рукой Лера. — Папа мечтает о дальтонизме, чтобы видеть этот галстук хотя бы зеленым.

— Тоня, я имею право проявлять свою индивидуальность?

— Аркадий, тебя когда-нибудь что-нибудь тревожит?

— У-у!

— Трудно поверить. Что же?

— Зубная боль, — шепнул он как бы по секрету.

— Новая?

— Все та же.

Тоня опять рассмеялась, но уже несколько принужденно. Зубная боль у них означала любовь. «А у меня зубная боль в сердце, и помочь от нее может только свинцовая пломба и тот зубной порошок, который изобрел монах Бертольд Шварц». Это тоже игра. Если со свекровью игра была во взаимную сердечность, если Степан попеременно был шаловливым мальчиком и строгим мужем, то Аркадий, когда они собирались вместе, вступал в роль отвергнутого поклонника Тони, завидующего счастью своего старшего брата. Тоня легко принимала игру, и тут не было лицемерия. Наоборот, добровольные эти роли помогали им быть искренними, спасали их искренность, так как неизбежная между ними ложь становилась наперед заданным условием игры. И поскольку каждый выбирал себе роль сам, выбирал то, что хотел, то в маске неожиданно обнаруживалось истинное лицо. Недаром говорят, что в каждой шутке есть доля правды.

Тоня смутно чувствовала, что она всегда нравилась Аркадию, что он и вправду завидует Степану, и с удовольствием играла желанную и недоступную женщину, какой и была для Аркадия на самом деле. Однако эту игру невозможно было продолжать наедине, и оттого наедине им обоим становилось неловко.

— Бедный мальчик, — сказала Тоня.

— Лерка, а где наш подарок?

— А-а, сестрица! Братик! — В коридор вышел Степан. — Вот это молодцы. А мы-то с мамой сегодня опростоволосились!

Из Олиной комнаты появилась свекровь, шепотом поздоровалась с детьми.

— Склероз… Аркаша, ты-то что мне не сказал? Ты домой не заходил? Прямо с работы?

Лера поцеловала мать, пряча глаза. Она стыдилась ее манерности, и шепот среди общего шума (мол, я вам не хочу говорить, что нужно вести себя потише, это ваше дело) ее оглушил. Она вытащила из своей потерявшей форму сумки коробку и отдала Тоне:

— Вот, получай. Английские.

— Туфли? — обрадовалась Тоня. — Ой, Ле-ера-а, как раз какие искала! С ума сошли, такие расходы!

Она быстро примерила туфли перед зеркалом, повернулась одним боком, другим, заметила в зеркале улыбки братьев и сестры и покраснела. Все-таки тридцать пять лет, это надо помнить, тридцать пять лет. Но в общем-то… Привлекательная молодая блондинка, больше тридцати не дашь.

— Спасибо. — Она поцеловала Леру в щеку.

— Ага, — сказал в своей роли Аркадий.

Тоня и его поцеловала.

— Я посижу около Оленьки, — сказала свекровь, — неспокойно она спит.

Оля спала, как сурок, но спорить со свекровью было бесполезно. Лера подтолкнула Тоню и Аркадия к комнате:

— Идите, я тут братику по секрету несколько слов скажу.

Валя потеснился и с нескрываемым восторгом разглядывал галстук Аркадия. Он, Валя, сам бы ни за что не решился надеть такой, но ценил оригинальность везде и во всем.

— Штрафную! — закричал Корзун.

Тоня остановила его взглядом.

Он осекся, выпил свою рюмку, помел вилкой кружок колбасы, недружелюбно поглядел на него и проглотил.

— Смертельный номер, — сказал Валя.

Тоня рассмеялась. Лера поздоровалась со всеми и села рядом. Степан как-то сник после разговора с ней. Отчего? Что она могла ему сказать?

— Смеешься, — покачал Корзун головой. Он пытался придать своим словам шутливый тон, но получалось слишком серьезно. — Всегда ты надо мной смеешься.

— Давай выпьем, — сказал Валя.

Все-таки он был молодец. Корзун не успокаивался:

— Интеллигент ты, Антонина. Не обижайся, но ты интеллигент.

— Ты тоже интеллигент, — заметила Тоня.

— Какой я интеллигент? Я инженер.

— Говоря-ят, не повезе-ет, — заголосил Валя и подтолкнул соседей: давайте.

Они подхватили песню.

Брат и сестра около Тони шепотом обменивались мнениями:

— Над Испанией безоблачное небо?

— Друг Аркадий, не говори красиво.

У них был свой, непонятный другим язык.