А потом автобус добирался до городских улиц, задерживался у светофоров. Был первый весенний вечер в городе, тихий и теплый. Солнечные лучи нагрели стекло, к нему приятно было прикасаться лбом. За окном чистенького беленького домика дремал между цветочными горшками рыжий кот. Жмурился на солнце, дышал боками. На стуле у крыльца застыла старушка в валенках, длинном пальто и теплом платке. Перебежали улицу три девушки, шесть белых сапожек и открытых коленок прочертили в воздухе веселый узор, и его унес куда-то поток машин. Фазаньими крыльями, петушиными хвостами прыскали из-под колес тугие водяные веера. Чем ближе к центру, тем гуще становилась веселая суета вокруг.
Приятно было медленно идти в толпе, слушать городской гул, как шум перламутровой раковины, жмурить глаза в весенней слабости. Каждую весну становится как будто тяжелее жить, словно глаза делаются слабее, воздух гуще, а весна уже пульсирует в твоей крови, и телу, ослабленному зимним смирением, трудно выдержать ее напор.
(«Не болезнь ли это — самокопание в поисках микроскопической мошки, занозы? Самоотравление мышлением? Философская интоксикация? Старухе Почечуевой не нужно мое сочувствие, ей нужна моя работа, и эту работу я делаю как могу. Я ничего не должен ни ей и никому другому. Янечка права. Надо учиться жить просто, по-человечески… А вдруг эта микроскопическая мошка — самое мое важное, самое мое человеческое, для самообмана прикрытое высокими материями?.. Я как будто пытаюсь убедить себя, что я не червяк. Нет, надо учиться жить просто…»)
Глава третья
Антонина Брагина
Утром она оставила Степану завтрак, такой же аккуратный, как всегда. Утром труднее. Утром обидно за себя. Утром не скажешь, что Лера ошиблась.
Бывало, приятели-мужчины пошучивали при Тоне о своих грешках, она посмеивалась вместе с ними не потому, что смешно было, а просто тема такая, не всерьез же о ней говорить. И нужно было Лере все принять всерьез! И вообще какое ей дело до Тониной жизни? Не знала бы Тоня ничего…
Первой, кого Тоня увидела в гардеробе, была Гринчук. Поверх ее черных с проседью гладких волос, закрывая правое ухо, протянулась марлевая повязка.
— Ты зачем приплелась? — сказала Тоня. — У тебя же приступ!
Гринчук втискивала в комбинезон свое объемистое тело.
— А-а, приступ. Моему деду аппендицит вырезали, так он наутро уже плугом пахал. Шов разошелся, кишки вывалились, а он их назад в живот запихал и опять пашет. Пока не свалился.
— Смотри, чтоб у тебя кишки не вывалились, мне потом отвечать, — сказала Тоня, для удовольствия Гринчук преувеличивая грозящую той опасность.
Мимо них из душевой прошла Федотова, обмотанная полотенцем. Она увернулась от дружеского шлепка Гринчук и перед шкафчиком стала растирать полотенцем сухое тело — согревалась. Кожа не покраснела даже — как будто устала за двое бессонных суток кровь.
— Можешь сегодня взять отгул, — сказала ей Тоня. — Отдохнешь.
Вчера она пообещала Важнику послать людей на земледелку, но не пошлет, подождет до завтра. Может, за сегодняшний день он и не хватится.
Федотова не ответила.
— Так берешь отгул? — спросила Тоня. Она уже переоделась и теперь стояла в чулках на газете.
Федотова опять не ответила.
— Ты что? — удивилась Тоня. — Возьмешь отгул, а завтра выйдешь в первую смену на земледелку, за пульт. Меня Важник просил двоих дать.
— Як на земледелку, дык Федотова, а як горилку пить…
Вот оно что! Обижена, что ее на день рождения не пригласили. Тоня покраснела. Она просто не подумала о Федотовой.
— Так что ж ты не пришла? Чудачка…
Поди знай, кому что надо.
— Я и не приглашала никого, — продолжала оправдываться Тоня. — А земледелка тебе ж лучше: сиди и кнопки нажимай. Я думала, ты обрадуешься..
— Страх як радуюсь, — буркнула Федотова. — Пошукай кого подурней.
Так она и не согласилась на земледелку. Знала, что Тоня из дружбы предлагает, знала, что там ей лучше будет (действительно сиди и кнопки нажимай — все автоматизировано), и не согласилась. Отстояла право на обиду.