Бывает, человеку снятся как будто незнакомые места — комнаты, или улицы, или развилка дорог в лесу. Но это снятся места, которые он забыл. Если случай вновь приведет его туда, он вспомнит и поймет свой сон.
А бывает, сон не помнишь при пробуждении, но остается от него ожидание предстоящей радости. Еще она неизвестна, но все утром легко и движения молоды. Так проснулся в то утро Аркадий — с прежним чувством праздника. Как будто девять лет назад он заснул и только сегодня кто-то нетерпеливый разбудил его.
Он еще и не вспомнил о вчерашнем вечере у Тони. Он и радость свою не заметил. Но жизнь стала полной и отчетливой. В солнце и утренней свежести, в утренних звуках за окном была щедрость. Так весной устаешь от избытка собственных сил. Тебе дана радость, которая в тебе не вмещается, и ты благодарен, ты влюбляешься в людей, готовых ее принять. Ты можешь ее не выдержать один.
В ординаторской Кошелев рассказывал медсестрам, как его малыш вместо «шапка» говорит «пкапка» и тянется ручонками к наконечнику комнатной антенны — «пкапка». Аркадий слушал и умилялся: действительно, шарики на усах телеантенны — ее шапки. Он обнимал Кошелева за плечи, прикосновением рук передавал свою радость, и она при этом не уменьшалась, а росла в нем самом.
В лаборатории ему показалось, что он влюбился в молоденькую лаборантку, ему стоило труда удержаться и не сказать ей об этом.
— Ты молодец, — сказала Тоня, открыв дверь. — А то просто не знаю, куда деться.
Она была удручена. Усадила его на кухне, спросила о чем-то и забыла выслушать ответ. Аркадий замолчал. Тоня стала рассказывать о цехе, а он не постигал смысла слов, но все понимал, счастливый тем, что слушает и смотрит на нее.
— Ты извини, что я сегодня такая, — сказала она. — Просто страшно устала… Нет, нет, все складывается нормально… Важник? Он сказал: «Иди, мне некогда». А я к нему уже с заявлением пришла, увольняться. Нервы… А что ты хочешь… Так мне все надоело… Надоели, Аркадий, грязь, ругань, шум… К Тесову, что ли, в институт пойти? Никуда не хочется. Лечь бы да лежать. Хочешь, я оладьи сделаю? Кефир пропадает… Противно все, цех осточертел.
Она забыла, что вчера отчаянно боялась потерять этот цех. Аркадий смотрел, как движется она от стола к плите, от плиты к холодильнику, как ее рука сбивает ложкой в тарелке жидкое тесто.
От внезапной мысли глаза ее стали большими и испуганными.
— Ты не звонил вчера Грачеву?
Оглушенный ее взглядом, он на мгновение перестал существовать, а потом, обнаружив себя по-прежнему сидящим на табуретке в ее кухне, долго пытался вспомнить, кто такой Грачев.
— Нет.
— Уфф… Я уж испугалась, подумала, твоя работа.
Тоня отвернулась к столу и, задним числом удивившись чему-то, бросила на Аркадия короткий любопытный взгляд. И тут же отвела глаза.
— А как у тебя… дела?
Он догадался: женское чутье удержало ее от вопроса об Ане. И то, что она именно сейчас хотела спросить про Аню, и то, что не спросила, и то, что он понял все это, было непривычной радостью понимания. Усталость ее и безразличие ко всему казались чем-то второстепенным и легкоустранимым. Аркадий заставлял себя сочувствовать ей, но не верилось, что в ней нет того радостного чувства, которое было в нем, и, удивляясь своей черствости, он все равно не мог сочувствовать. Насилуя себя, он расспрашивал о цехе, советовал что-то, и она не замечала неискренности и, как будто его советы помогли ей, повеселела. На самом деле помогли ей не эти советы, а то, что она нечаянно увидела вдруг на его лице и чего еще не решилась понять.
Он стал приходить почти ежедневно. Чувствуя, что ежедневно приходить нельзя и это может быть неприятно ей, иногда он пропускал вечера. Впрочем, такое бывало редко. Чаще всего, уже убедив себя не идти, он логически опровергал свое решение: «А почему не идти? Если я надоедаю ей, она может дать мне знать. Женщины умеют говорить такие вещи. Мы с ней всегда откровенны друг с другом. Я бы на ее месте так и сказал: хватит трепаться, я хочу спать. Она понимает, что я не обижусь. Действительно мне с ней интересно, интересно ее понять. Удивительно, как мало я ее понимаю».