Интеллигент Кошелев купил у букинистов на улице Герцена два разрозненных томика Гейне на немецком языке, стихи и письма. Я открыл наудачу и вот что перевел: «Я сумасшедший шахматный игрок. С первого же хода я проиграл королеву и продолжаю играть и играю из-за королевы». Эти строки написаны родственнице, как и мое письмо. Вот как писали в XIX веке. Автор письма, говорят, перед смертью, страдая от сильных болей, пришел в Лувр к Венере Милосской и плакал возле нее. С тех пор род человеческий, должно быть, развил свое чувство юмора на сто двадцать — сто тридцать процентов, иначе с чего бы нам больше, чем прошлому веку, бояться быть смешными? Чем рисковать этим, мы предпочитаем оставаться несчастными. Когда я пишу «мы», я не знаю, кого еще имею в виду, кроме себя. Не важно, компания всегда найдется. О себе писать труднее, чем о роде человеческом.
Так вот о королевах. Влюбленные — народ хитрый, спешат найти местечко под троном и снять с себя всякую ответственность за прожитую жизнь. А как тому, кто на троне? Тоня, Тоня, я же вижу, ты тоже хитрая и очень бы хотела влюбиться, если бы смогла. Так вот для твоего утешения: кому это действительно необходимо, тот сумеет. А кто не может, тому это не нужно, тому такие истории могут пойти во вред. Кроме того, влюбленность все равно паллиатив, она явление слишком временное. Рано или поздно жизнь или смерть разрывают связи, которые она создает, а что оказывается на месте разрыва? То-то. Это заметил Лев Толстой, а крупнее ставки, чем он, никто на любовь не делал.
Как Стендаль говорил об опере: мы скучаем весь спектакль, но бывает несколько мгновений счастья, когда мы забываем, что находимся в театре; ради этих мгновений мы и ходим в оперу.
По случаю сочинил любовные стихи. Про соседа. Вот они (кончается бумага, потому пишу в строку):
Мой сосед — биохимик есть. Мы немного знали друг друга прежде, и приехал я сюда в надежде его лицезреть. Нас обоих (о, взрослые дети!) заинтересовало, как просыпаются медведи после зимней спячки, что у них в крови, и мы работали как могли. Он дал структурную формулу препарата, а я дал теорию (практики пока маловато).
Аркадий Брагин».
Тоня прочитала письмо. Почему ее не могут оставить в покое? Было мучительно всякое напоминание о любви. Вначале думать о случившемся было просто невозможно, и, избегая напоминаний, мозг находился в полудреме. Но время совершало свою работу, и Тоня позволила себе вспомнить и признать, что случившееся случилось. Она убеждала себя: ничего плохого она не сделала, хуже никому не стало, переоценивать это, переживать — мещанские предрассудки. Слабость ее оправдывали обстоятельства: вино, кинофильм, сумерки, Аркадий — все здесь намешалось. Она оправдывала само мгновение слабости и не принимала в расчет того, что к этому привело и что было в ней самой. Она оправдывала себя логикой, но чувствовала совсем другое и вздрагивала от воспоминаний.
Прошло еще время, и не стали нужны оправдания. Все забылось, а когда вспоминалось, то легко, без чувства стыда. Растерянность уходящего из квартиры Ивана теперь вызывала улыбку. Свои недавние терзания Тоня ставила себе в заслугу как доказательство нравственности.
Кончался сентябрь, изматывающие последние дни квартала. Важник выполнял план. Тоня приходила домой поздно, ужинала и сразу ложилась спать. В выходные она выкрасила наконец полы в квартире, расставила по местам мебель. Впервые порядок в доме не дал ей внутреннего ощущения порядка. Ей казалось, что она заметно стареет. «Надо что-то делать с собой», — решила Тоня. Однажды купила билет в филармонию. Когда-то в музыкальной школе училась, в студенческие годы редкий концерт пропускала, а с тех пор не была ни разу. Вот и случай представился надеть английский костюмчик. Ехать нарядной в троллейбусе на концерт, подниматься по широким ступеням к колоннаде — в этом была праздничная радость, обещание счастливых перемен. Однако сонаты Бетховена остались отделенными от нее запахом женских духов, покашливанием и шуршанием зала. Тоня скучала. Патетика не передавалась ей. Вечер оставил головную боль, неловкость от одиночества в антракте среди тысячеглазой толпы и от толчеи в гардеробе.
Несколько раз Тоня была у Леры. В первые встречи она засиживалась допоздна. У обеих много накопилось друг для друга. А потом стало труднее. Чем больше они сближались, тем заметнее становилось все, что разделяло их. К Лере часто приходили друзья, и тогда Тоня чувствовала себя чужой. Приходили для музыкальных занятий дети, и Тоня скучала. Мысленно она уже упрекала Леру в черствости. Почему Лера исчезает как раз тогда, когда она нужна? Почему она исчезла после разрыва со Степаном? Почему никогда не заговорит об Аркадии? Почему она не поможет Тоне? И поймав себя на этих упреках, Тоня поняла: Лера сильнее ее.