— Вот это я понимаю! — закричал он по-свойски. — Вот это жена мужа любит, заботится, за водочкой ходит. Не то что эти горемыки сами стоят. — И спросил у очереди: — Или все холостые? Смотри, Федотова, сколько холостяков, а ты все не выберешь. Я вот тоже думал постоять, но смотрю, очередь, решил: уж ладно, на молочко перейду. Говорят, ведро кефира сто грамм заменяет.
Тоня засмеялась и спохватилась с опозданием: как же она улыбается ему? Он ведь жену ошпарил!
— Кали б себе молочко, — сказала Федотова. — А то дитям. Вы уж трезвенник.
Она показала, что понимает шутку и что ее не обманешь.
— Я что? — прищурился Иван скромно. — Мне сто грамм — самая норма.
Он очень рассмешил Федотову.
— Вам… Это мне еще — норма… Вам…
В общем-то, встреча с Иваном была удачей. Он с шуточками проталкивался к прилавку через очередь.
— Товарищи… Товарищи дорогие, любимая теща померла, дайте тещу помянуть, товарищи… Ой, как нехорошо, у человека горе, а вы… Тесть с утра в рот не брал, помрет же… Ну товарищи дорогие…
Вернулся с бутылками. Да еще помог нести тяжелую сумку до самого детского сада.
— Приболела моя Галина, — рассказывал он по пути. — С утра уже с уколами были. Сердце у ней на ниточке держится, а она туда же — пить. Вчера у нас маленький праздник вышел, я ж ей говорил, да что там… Вы ж знаете Галину. А теперь вот лежит, а я кручусь со своим колхозом. То за молоком, то кашку, то бумажку…
«Маленький праздник — это он из милиции вернулся», — догадалась Тоня и спросила:
— Сколько младшему-то? Третий год?
— С декабря третий год.
Она опять спохватилась, что улыбается. Они уже пришли к детскому саду, и Тоня попрощалась со спутниками. Она была недовольна собой. Иван — родной брат ее начальника Николая Важника. Это, что ли, на нее действует? Смотрит ему в рот, как Федотова.
По дороге домой Оля торопилась рассказать матери про все, что было сегодня:
— Мама, а Валерка меня толкнул…
Степан никогда не забирает Олю из сада. Рабочий день у него кончается в пять. Без десяти минут пять он складывает карандаши и циркули в ящик стола, закрывает газетой чертеж — компоновку очередного станка. Ровно в пять выставляет на стол шахматную доску, торопливо, чтобы не терять ни секунды, расставляет фигуры. Двое сослуживцев, прихватив с собой стулья, бросаются к нему с разных концов комнаты. «В какой руке?.. Ты начинаешь». — «Играем на вылет». Поднимаются они из-за шахмат через час, а то и позже. Потом Степан не спеша идет по улице пять автобусных остановок пешком. Корзун говорил — видел в булочной. Напутал Корзун. Вот в «Культтовары» Степан всегда заходит, спрашивает про фотобумагу, любезничает с продавщицами, чтобы оставили ему дефицит, глазеет на новинки…
— Мама, ну честное слово, он меня нарочно толкнул!
— Оленька, сколько раз я тебе говорила, никогда не жалуйся, сама разбирайся. Посмотри, как другие дети. Разве они жалуются родителям? И ты играй, как все.
— Но Валерка плохой. Бабушка сказала, он плохой, мама! Я с ним не буду играть.
— Ох, Оля, он ведь еще маленький, со всеми надо играть…
Весна. Весной оттаивают запахи. Не только запахи осени, но и запахи детства… У мамы, учительницы младших классов, не было времени баловать мужа и дочь пирогами. Но в день рождения Тонечки… В день рождения Тонечки на завтрак — любимые оладьи со сметаной, в обед — фасолевый суп. К вечеру покупались специально для нее бутылки лимонада, мама и Тоня резали тонкими кружочками копченую колбасу, прозрачными ломтиками — голландский сыр. А посреди стола на плоской тарелке он — круглый пирог с вареньем, валиками из теста вязь: «Тоне 12 лет». Папины и мамины сослуживцы приносили подарки. Гости засиживались допоздна, и Тоню не гнали спать: где же спать в единственной их комнате? Папино удлиненное лицо с мешочками под глазами становилось умиротворенным и добрым. Иногда он вскакивал, начинал бегать за спинами гостей между стеной и стульями, сутулясь, размахивал руками: «Нет, это нельзя понять! Невозможно понять!.. Оказывается, я плохо учу детей! Оказывается, я недостаточно раскрываю слабость Чехова! Слабость Чехова!! Нет, нет, я не понимаю, я, я…» «Ми-иша», — говорила мама. Это было вечером. А днем Тоня приходила из школы раньше родителей и ждала. Быстро темнело, она была одна. За стеной у соседа слышался нечеловеческий голос репродуктора. Нечеловеческий — потому что его не спутаешь с живым голосом, если слушаешь долго. Мамы и папы все не было, еще не было, и в Тонином ожидании было что-то такое, из-за чего взрослым людям дорого свое детство.
— Со всеми надо играть, Оленька.