Надо было зайти в библиотеку. В вестибюле главного корпуса сидели вдоль стен больные и посетители. Там была и старуха Почечуева. В третий раз попала она сюда, все здесь уже ее знали. И не любили. И опять около нее — вишневого цвета пальто племянницы. Почечуеву навещали ежедневно — либо, как сейчас, племянница в стареньком пальто с воротником и шапкой из рыжих лисьих хвостов, либо муж племянницы, во все времена года примелькавшийся здесь своей нейлоновой курточкой.
Племянница выгружала из сумки баночки и свертки с едой и виновато говорила: «Я на два дня принесла. Завтра, наверно, приехать не смогу, Маринка температурит, ночами не спит, Сережа совсем с ног сбился..» — «Да зачем ездить,— кивала старушка,— я и есть ничего не могу, не надо мне ничего.. Вот если б, я тебя просила вчерась, огурчика свежего достала..» — «Нет их нигде, тетя, они в мае..» — «Не доживу я до мая». — «Мы поищем, тетя».— «Тут одной принесли, я спрашивала, в «четырнадцатом» брали, что у базара. Ну ладно.. Завтра отдыхай, ко мне не надо. Разве что огурчик достанешь, так завези. Это недолго — только через сестру передать и этим же автобусом домой. Они не воруют, сестры, им тут и так хватает..» — «Мы поищем, тетя..»
Как-то Аркадий оказался в автобусе вместе с мужем племянницы.
Разговорились. Четыре года, кроме работы и самых необходимых домашних дел, они знают только одно — долгую автобусную дорогу к тете. Муж и жена почти не видят друг друга. Сегодня муж с ребенком, а жена с тетей, завтра наоборот. А когда Маринка болеет, совсем плохо. Денег нет. В марте тетя просит огурцы, в мае клубнику, все не по сезону, когда очень дорого. Маринке своей они огурец не дадут... Тетка даже не спросит о внучке, кроме еды и лечения, ее ничего не интересует.
Из сочувствия молодой паре Аркадий пожелал смерти старухе и, поняв это, поморщился.
(Поморщился он и теперь, вспомнив, и не захотел об этом думать: «Об этом я еще как-нибудь подумаю потом.. Конечно, проклятая Янечка всадила занозу. Непрошеные благодетели».)
Почему — Янечка? Янина Войтеховна. Два года до пенсии осталось. Ординатор лечебного корпуса. Но уж так повелось — Янечка. Она встретилась ему в коридоре и затащила в ординаторскую: «Аркадий, ты ужасно выглядишь». Когда-то он имел глупость измерить себе давление в пустой ординаторской, и она поймала его за этим. А было тогда восемьдесят на пятьдесят. С тех пор она считает себя его другом. Вот и сегодня усадила и заставила поднять левый рукав, укрепила манжету. «Ага.— Она посмотрела на шкалу.— Головные боли есть?» — «Нет. Разве что после выпивки...» Он не видел шкалу. «Чем ты расстроен, Аркадий? Дома неприятности?» — «Резина на «Москвиче» облысела, Янина Войтеховна. Не знаете, где новую достать?» — «Ты разве купил машину?» — «Нет, это у брата. Как не переживать, брат все-таки».— «Сердце не болит?» — «Ну что вы, Янина Войтеховна, вы уж совсем меня не уважаете». Она неодобрительно рассматривала его. «Тебе сколько? Тридцать? Нет еще? Объясни мне, старому человеку, почему ты превращаешь работу в самоедство? Переутомление — пустяк, но не для тебя. Ну отдохнешь, снимешь его, а потом? Опять? Тебе нужно себя переделать. Просто, по-человечески жить. Присмотрись к людям, Аркадий, к обычным людям, поучись ты жить просто, по-человечески. Ведь все работают, не только ты. Но не изматывают себя так. Что тебя дергает? Чего ты добиваешься? И так тебе завидуют. Торопишься доктором наук стать? Успеешь. Уверена, что и с девчатами ты как с работой — самоед. Нет у тебя чувства меры. И парень ты интересный, а не любят тебя девчата, верно?» — «Выдумываете вы все, Янина Войтеховна. Меня обожают,— возразил Аркадий и вдруг неожиданно, застигнутый врасплох сочувствующей ее грустной улыбкой (купила-таки, проклятая старуха!), признался: — Наверно, в прошлой жизни я был вьючным мулом. Атавизм».
В экспериментальной операционной все уже было готово к опыту. Сестра ввела морфий Шарику — маленькой рыжей дворняге с черной подпалиной на носу. Шарик был весь оплетен проводами от датчиков к показывающим приборам. Собачьи глаза смотрели на Аркадия. Аркадий надрезал вену и ввел в надрез тонкую трубочку — катетер. Шарик не чувствовал боли. Ужас и ярость привязанного пса сменились равнодушием наркоза. В трубочке появился маленький красный столбик — первая проба крови. Сестра понесла ее в лабораторию. «Нечего так на меня смотреть,— сказал Аркадий собаке.— Подумаешь, переживания. А ты как хотел? Даром никого не кормят».
(Кажется, он даже прочитал собаке стихи. С него станется. Наверно, Есенина. «Счастлив тем, что целовал я женщин, пил вино, валялся на траве и зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове». Теоретически он весьма одобряет такую программу. А практически... «До свиданья, друг мой, до свиданья...» Практически он ничего лучшего для себя не нашел, чем мучить «братьев наших меньших». Конечно, он оправдывает это гуманизмом. Чего стоит его гуманизм, подумал он, если в нем не осталось места даже для старухи Почечуевой, которой он по пути в эксперименталку пожелал смерти?)