Тоня объясняла как могла то, что Валя ей когда-то рассказывал
— Ну и как ты смотришь на это?
— Темное дело. Валя Тесов уверен, что ничего не выйдет.
— Тесов еще не Академия наук.
— Корзун тем более не академия. И мой участок не академия чтобы эксперименты производить.
— А где их производить? Каждый за новую технику, но только не на своем участке. Лишь бы забот поменьше.
— Так с Тесовым поговори. У него расчеты, а я науку давно позабыть успела.
Важник вытащил руку из кармана, и Тоня увидела связку ключей.
— С Тесовым я говорил.
— Сколько стоит установка? — спросила Тоня.
— Предварительная смета — две тысячи. Считай, значит, все четыре.
— Лучше бы транспортер для плит сделали. Мои бабы их на горбу таскают.
— Вот что, Антонина,— сказал Важник.— Ты Корзуну не мешай, ясно? Делай, что он скажет. Не торопись, но делай.
— Мне-то что. Деньги не из моего кармана.
Сказала, чтобы задеть: мол, и не из твоего, ты и не беспокоишься.
— Отдала двоих на земледелку? — Важник переменил тему.
— Завтра будут. Не могла же я сразу после третьей смены людей посылать.
Он не стал ругаться. Даже усмехнулся. На один день Тоня его обманула, но он заранее знал, что она обманет. Только сказал:
— Смотри.
Похоже, Важник готов выложить четыре тысячи за кота в мешке Боится главного металлурга?
Хорошо, когда есть указание начальника. Ультразвук так ультразвук, Тоне больше об этом думать не надо. День и без того полон беготни, хлопот и вопросов, которые, кроме нее, никто не решит. Людей не хватает, муфта пошла с браком, на «ноль-пятнадцатую» крышку перепутали стержни. И некогда вспомнить что-то очень важное и неприятное, память старательно обходит это неприятное. Но вот и домой пора, домой как будто не хочется, и тогда вспоминается: Степан.
Ничего в жизни не изменилось. Ничего не убавилось и не прибавилось. Ничего не произошло. А надо что-то делать. Почему надо? Как будто кто-то требует у Тони: «Ты должна действовать». Кто требует — неизвестно. Что требует — непонятно.. Может быть, ничего не нужно, пусть будет что будет?
Оля держалась за мамину руку, стараясь залезать в лужи. Тоня устала ее одергивать и пошла по теневой стороне, где еще лежал серый лед и луж не было.
— А меня сегодня наказали,— рассказывала Оля.— Отвели обедать в другую группу.
— За что же тебя наказали?
Хоть посмотреть на эту женщину. Зайти в булочную. Посмотреть. Там видно будет.
— Я плохо ела. Ну и что? Я как раз хотела побыть в той группе... Они там мой компот выпили.
— Как — выпили?
В конце концов, просто она купит хлеб сегодня не в гастрономе, а в булочной. Разве так не может быть? Какая разница?
— Сказали, что лишний, и выпили.
— Они не знали, что он твой, и думали, что лишний?
— Нет, они знали.
— Зачем же выпили?
Вот будет весело, если она там Степана застанет.
— Они меня выручали.
— Почему же выручали?
— Откуда я знаю? Что ты все почему да почему? Дежурные сегодня плохие были.
— Какие дежурные?
— Ну, дежурные, что ты, мама, не понимаешь!
— А что они делают, дежурные?
— Со стола посуду убирают, что.
— И почему же они плохие?
— Не выручили меня.
— Как не выручили?
— А дежурные с кем дружат, у того еду забирают, а с кем не дружат, у того не забирают.
— Да зачем же забирают?
— Так выручают же!
— И ты, когда дежурная, забираешь?
— Я у Светы забираю, у Мосиных, у Катьки Юркиной...
Господи, такие малыши! Тоня почти с уважением посмотрела на свою пятилетнюю дочь. Молодец, Оля. Кажется, мы учились этому позже.
— Оля, надо хлеба купить.
Она? За прилавком в белом халате рослая девка — белотелая, гладкая, с роскошным шиньоном. На неподвижном, свежем, грубо раскрашенном лице недовольство. Очевидно, она приучила себя к этому выражению, путая его с выражением достоинства. Почему бы и не она?
Тоня уложила в сумку хлеб, поймала у своего бедра беспокойную Олину руку и потащила дочь к выходу. И тут сбоку, над стеклянным прилавком кондитерского отдела, над вазочками конфет вдруг увидела она испуганно следящие за нею глаза. Привороженная этими глазами, Тоня замерла у самой двери, будто с поличным попалась, пока кто-то торопливый не толкнул ее плечом и они с Олей не оказались на улице.
Черт понес ее в булочную. Конечно, эта девчонка знает ее. Доверчивое детское личико, полуоткрытые губки. В белоснежном халатике полцентнера женской преданности и беззащитности. Уж лучше бы та, другая, молочно-восковой спелости...
Степан отдыхал на тахте. С газетой. Накрыла ему на кухне. Подала первое, второе... Это ежедневно повторяется много лет, и, оказывается, в это время они не смотрят друг на друга. Лоб его, увеличенный залысинами, склоняется к тарелке. О чем он думает?