— Николай Александрович, снабженцы опять завезли щелок с низким удельным весом. Я вот с Корзуном советуюсь: что делать?
Валя сообразил, что происходит, напыжился, как будто он Важник, но сказал свое:
— Что делать? Селитру пробовать.
Тоня показала ему кукиш и крикнула Корзуну:
— Так что ж нам делать? Не останавливать же цех!..
Корзун засопел и разразился беспомощной руганью, поминая снабженцев.
— Перед фактом, Брагина, ставишь, да? Какой удельный вес щелока?
Тоня зажмурилась от удовольствия: другой разговор.
— Один и две десятых.
— Ну, это еще терпимо...
— Николай Александрович,— сообщила она радостно Тесову.— Корзун говорит, терпимо.
Еще бы! Как будто у него могло хватить духу при Важнике потребовать, чтобы остановили цех. А теперь, раз он сам разрешил нарушение, пусть и распоряжение пишет сам на себя. За низкое качество. Свои сорок рублей Тоня отстояла. Да и не только деньги. Она знает: в цехе всегда в любой мелочи надо быть победителем. Только тогда легко.
— Так как жизнь, Антонина? — Корзун, спасая свое достоинство, пытался перевести разговор на приятельский тон.
— Отлично.
— Степану привет. Видел его вчера в булочной. Эксплуатируешь мужа.
— Вас поэксплуатируешь...
Она повесила трубку.
— Тесов, отчего Корзун твою селитру мне не предложил?
— А шут его знает.
— А ты поинтересуйся. Тут что-то не так.
Валя принял это к сведению и сказал:
— Ну, Антонина, умеешь ты отбрехаться.
Хороша была бы она, если б не умела.
Отбрехаться — цеховое выражение. Это уже инстинкт — отбрехаться, права ты или виновата. Корзуну вот при неудачах нравится считать себя жертвой несправедливости. Ему хорошо. Но Тоня должна работать на плохом щелоке, у нее нет людей, двадцать седьмая лента из-за механика до сих пор стоит — и все зто не оправдания, за количество и качество стержней отвечает она. И за работу на плохом щелоке тоже. А грехи всегда есть, если про иные из них Корзун разнюхает, никак не выкрутишься. Главное — не трусить. Когда ты все время помнишь о своих грехах, обязательно на чем-нибудь попадешься.
Изолятор брака — открытая площадка между двумя воротами в обрубке — еле освещается запыленными лампами. Сюда краном свозят бракованные отливки. По серым чугунным этим холмам черными четырехногими жуками ползают в тумане контролеры и технологи. Изъясняются жестами. Трещат пневмозубила, визжат наждаки, и голосов не слышно. Недалеко стоит дробеметная камера, и стальные дробинки, минуя заградительные щиты, иногда долетают сюда. Они уже на излете, но бьют больно, и Тоня, ползая среди отливок, прикрывала глаза ладонью. Бывает спорный брак, по виду не отличишь: то ли брак плавки, то ли ее, Тонин. Опять нужно отбрехаться, и тут помогает репутация: Брагина всегда побеждает, с ней лучше не связываться, она «глоткой возьмет», она всегда права.
Лишь перед самым обедом Тоня заглянула в лабораторию, а там новый сюрприз — сухая прочность смеси девятнадцать килограммов вместо четырнадцати положенных. Федотова накрутила. Ну, Федотова...
— Корзун не заходил? — спросила Тоня лаборантку.
— Не видела.
— А Тесов?
— Бегал тут...
Тоня — к Федотовой. Катятся на оси по кругу тяжелые колеса в трехметровой чаше бегунов, разминают желтую смесь. Федотова притащила ведро щелока и привалилась спиной к заросшей загустевшим щелоком стенке. Отдыхает.
— Перекручиваешь,— сказала Тоня.— Девятнадцать килограмм дала на блок.
Федотова встрепенулась, перегнулась через стенку чаши, из-под бегущего катка выхватила жменю земли и стала разминать ее между пальцами. Глаза ее испуганно заморгали.
— Як же это я...
Заревела сирена, и сразу остановился конвейер, перестали стучать машины. В тишине стали слышны голоса людей в цехе. По проходу шли на обед стерженщицы.
— Пойдем обедать,— сказала Тоня.
— А, не хочется,— сказала Федотова, а сама пошла за Тоней. Даже в этом она не умеет отказывать. Все же она очень устала и нерешительно остановилась у конторки: — Посижу трохи...
— Я тебе из буфета что-нибудь принесу. Вот что, ночью отдыхай, а завтра выходи в первую смену до конца недели.
Ну вот. Теперь нужно кого-то посылать в ночь вместо Федотовой. И некого. Хоть бы Гринчук завтра пришла.
— Что с Гринчук, не знаешь? — спросила она.
— Мабыть, осложнение?
— Какое осложнение?
— Ну в голову.
Осенью Федотова три недели пролежала с воспалением легких, с тех пор она неравнодушна к медицинским терминам. Но у Гринчук не «осложнение». В прошлый четверг она появилась в марлевой повязке — от правого уха через всю голову поверх черных, с проседью гладких волос. Гринчук прятала повязку под платком, но кто-то увидел. Опять она, оказывается, поссорилась с мужем и он нахлобучил ей на голову кастрюлю с горячей картошкой.