Жанна делает вид, что не слышит. Швыряет вещи в шкаф. Федотова смотрит с неодобрением: неаккуратная она, Жанна.
— Климович, какой. Хороший хлопец. А, Антонина? Что ты все молчком..
— Хороший,— говорит Тоня.
Федотова обижена за Костю: такой парень, а Жанна еще привередничает. Добро бы было в ней что-нибудь.
— Ты б, Жанна, уважила парня,— говорит Гринчук, и ей откликается в конце раздевалки на высокой ноте чей-то смешок.— Замуж не замуж, а тебя не убудет.
— Вас не убудет, если языки-то придержите,— говорит Жанна. Все-таки ей приятно. А три года назад, когда из института пришла, краснела, убегала от таких разговоров.
— Жанна молодец,— отвечают из-за шкафчиков.— Она себя соблюдает. Не то что теперешние. Смотреть противно.
Это Лавшаева, которая про ремень говорила.
Жанну сердит такая похвала. Так уж Лавшаева уверена — соблюдает. Как будто это не от нее, Жанны, зависит. Гринчук как бы по-дружески добавляет яда, прямо отвечая на мысли Жанны:
— А я скажу — не выйдешь ты замуж. Слишком гонора много. Сначала, видать, парни не смотрели, а ты и струсила сразу: мол, мне и не надо, обойдусь. А раз обойдешься, так и без тебя обойдутся.
— Вам-то что? — говорит Жанна.— И обойдусь.
— Тут смелость нужна, так попробовать, эдак попробовать, а ты в себя запряталась. Уж теперь если и тронет мужик, так удерешь, захочешь, а не сможешь. А удерешь, догонять не будут.
Жанна чувствует правду в словах Гринчук, но не может ее признать, криво усмехается, как будто просто разговаривать не хочет.
Гринчук раззадорила всех за шкафчиками.
— Во! — кричит Лавшаева.— Слышали? Во!
Она, как и Жанна, возразить не может и потому повторяет:
— Во! Ишь ты! Во!
Дальнейшего Тоня не слышала, ушла.
На площадке бегунов копошились электрики. Тоня залезла к ним:
— Что такое?
— Мотор сгорел.
— Когда же он сгорел, если работать не начинали?
— Перед выходным у Рыжего на смене. Весь выходной искали..
Электрики были молодые, только что из армии, они и работали в армейских штанах, еще не замаслили их. Один долго объяснял Тоне, почему не сменили за выходной мотор, и не видел, что она смотрит на него, ничего не понимая.
Тоня спустилась с площадки. Внизу ее ждал Важник:
— Что там?
— Отпусти меня в отпуск,— сказала Тоня.— У меня по графику.
Он сразу вскипел:
— Идите все к чертовой матери! Я тут один буду работать!
У Тони губы задрожали. Каждый позволяет себе что хочет. Она одна должна всегда сдерживаться.
— У меня по графику отпуск сейчас. Мне к дочке надо.
Важник странно посмотрел на нее, но буркнул почти дружески:
— Если мы с тобой, Антонина, так начнем, что же о других говорить? — Он счел разговор законченным и кивнул на площадку: — Что там?
— Мотор сгорел.
Он неразборчиво выругался и полез наверх.
— Надо бы останавливать на ремонт,— сказала вслед ему Тоня.— Третий мотор за месяц сгорает. Ведь встанем.
Она не хуже его понимала: чтобы сделать план, останавливать их на ремонт нельзя. Надо продержаться хотя бы до следующего выходного.
Важник крикнул с площадки:
— Найди Сущевича, пусть сюда бежит!
Через пятнадцать минут бегуны должны работать. Конвейер. Тоня прошла весь пролет, по пути остановила Гринчук и послала в туннель разгребать землю — все равно ее бегуны стоят.
— Федотова, ты куда?
— Жанна плиты складать сказала.
— Иди на бегуны.
— А плиты як?
— Иди на бегуны... Жанна,— позвала она,— ты Федотову за плитами послала?
— Послала, а где она?
— Человек на седьмом месяце, ты в этом ничего не смыслишь? Плиты таскать.
— Да я...
Слушать ее было некогда. Тоня побежала искать Сущевича. Начался день.
2
«Любезная Антонина Михайловна!
Пишет Вам Ваш старый знакомый Аркадий Брагин. Вот уже четыре дня я далеко от Вас, в Москве, и так как исчез не простившись, спешу объявиться, дабы Вы знали, что исчез я не навсегда. Сейчас перерыв между докладами, в которых мы (участники конференции) рассказываем друг другу, чем же мы, собственно говоря, занимаемся. Мой доклад будет завтра. Вечерами я гуляю по веселому городу Москве и пристаю к незнакомым девушкам. Я, кстати, по рождению москвич, и за последние двадцать лет, вижу, девушки здесь стали гораздо привлекательнее. Если бы я был сентиментальным, я бы прогулялся от «Золотого колоса», в котором сплю, до Преображенки и, может быть, увидел бы какой-нибудь шестнадцатиэтажный корпус на том месте, где стоял наш деревянный домик у стен фабрики имени Розы Люксембург и где во дворе был пруд с тритонами, лягушками и водяными пауками. Но я не сентиментален, к твоему счастью, между прочим, а почему к твоему счастью — не скажу. Мой сосед по номеру, болгарин, стонет, что безумно влюбился в Москву. Говорят, сильная страсть встречается так же редко, как гений, стало быть, маловероятно, чтобы в одном номере «Золотого колоса» встретились два человека, способные на нее. Но я на нее и не претендую, я человек негордый, с меня хватит и моей.