Граф сделал над собой громадное усилие, чтобы не изменить решению, принятому прошлой ночью, и сказал:
— Все, что ты мне предлагаешь, превосходит самые смелые мои ожидания и превышает мои заслуги… Но я могу только сказать тебе, что Эдуард не может самовольно передавать английский трон по наследству, и я не могу содействовать тебе, потому что это зависит только от Витана.
— А Витан зависит от тебя! — воскликнул Вильгельм. — Я не требую невозможного, так как знаю, что ты имеешь большое влияние в Англии, а если я ошибаюсь, то в этом деле теряю только я! Что ты раздумываешь? Я вовсе не желаю угрожать тебе, но ты ведь стал бы сам смеяться надо мной, если бы я теперь, когда ты узнал мои планы, отпустил бы тебя, не взяв с тебя слова, что ты не изменишь мне… Ты любишь Англию — люблю ли я ее? Ты считаешь меня за чужестранца, так вспомни же, что норманны и датчане одной крови. Тебе, конечно, известно, что Канут был очень любим английским народом, отчего же и Вильгельм не мог бы сделаться популярным? Канут завоевал себе английский трон мечом, а я сделаюсь королем своей родины в силу своего родства с Эдуардом, его обещания и согласия Витана, добытого тобой; отсутствия других достойных наследников и, наконец, в силу родства моей жены с Альфредом, так что в лице моих детей на английском троне будет царствовать саксонская линия во всей своей чистоте. Приняв все это во внимание, скажешь ли ты, что я недостоин английского престола?
Гарольд все еще молчал, а герцог продолжал его убеждать.
— Может быть, мои условия недостаточно заманчивы для моего пленника, сына великого Годвина, которого вся Европа по ошибке считает убийцей моего родственника Альфреда и всех норманнских рыцарей, сопровождавших принца. Или ты сам добиваешься английского трона, и я открыл мою тайну сопернику?
— Нет, — проговорил Гарольд, скрепя сердце, — ты убедил меня, и я весь к твоим услугам!
Герцог радостно вскрикнул и начал повторять условия договора, на что Гарольд ответил ему только кивком головы. Затем они обнялись и пошли обратно к ожидавшим спутникам.
Пока седлали коней, Вильгельм оттащил Одо в сторону и шепнул ему что-то, вследствие чего прелат поспешил доехать до Байе раньше всех.
Целые сутки скакали гонцы, посещая все знаменитые церкви и монастыри Нормандии; им приказано было привезти все, что требовалось для предстоящей церемонии, о которой будет рассказано позже.
Глава VII
Вечером был дан великолепный пир, который показался Гарольду адской оргией. Ему виделось, будто на всех лицах написано торжество, потому что герцогу удалось купить душу Англии; веселый смех присутствующих звучал в его ушах как демонский злорадный хохот. Так как все его чувства были напряжены до предела, когда человек не столько слышит и видит, сколько догадывается о том, что происходит вокруг него, то малейший шепот Вильгельма с Одо действовал на Гарольда, как самый громкий крик, а чуть заметный обмен взглядами подстегивал его фантазию. Он находился в лихорадочном состоянии, чему еще способствовала его рана, к которой он относился слишком небрежно.
После пира его повели в покой, где сидела герцогиня с Аделью и своим вторым сыном Вильгельмом. У последнего были рыжие волосы и свежий цвет лица; подобно своим предкам, датчанам, он обладал особенной красотой и постоянно одевался в самые фантастические костюмы, усыпанные драгоценными каменьями и украшенные богатой вышивкой. Впоследствии его страсть к роскоши и причудливым нарядам дошла до того, что он сделался посмешищем народа.
Гарольд был формально представлен Адели и после этого последовала церемония, на которую Гарольд смотрел как на несерьезное обручение между мужчиной средних лет и маленькой девочкой. Сквозь туман он слышал бесчисленные поздравления, потом перед его почти помутившимся взглядом промелькнул яркий свет факелов, и он опомнился только в коридоре, по которому шел сам не зная куда за герцогом и Одо.
Он оказался наконец в своей комнате, обитой роскошными обоями… Пол, густо усыпанный цветами, в нишах — длинный ряд изображений различных святых. Пробило полночь.
Гарольд задыхался. Он отдал бы все свое графство, чтобы вздохнуть чистым воздухом своей родины. Узкое окно комнаты было сделано так высоко, что он не мог достать до него. В это окно проникал с трудом не только воздух, а даже свет, потому что оно было загорожено большой колокольней соседнего монастыря.