— Что касается остального, — перебил де Гравиль, мертвенно побледневший от бешенства, но сдержанным тоном, — то не будь здесь герцога Вильгельма, я вонзил бы свой меч в твою тушу, чтобы тебе удобней было переварить украденный ужин и чтобы заставить тебя замолчать навсегда.
— Что же касается остального, — продолжал великан равнодушно, — то он схож с Ахиллесом только потому, что как и тот, impiger, iracundus[18]. Рослые люди могут не хуже маленьких прихвастнуть латинским словечком, мессир Малье, le beau Clerc!
Рука рыцаря судорожно ухватилась за кинжал, и зрачки его расширились, как у тигра, собирающегося кинуться на свою добычу. Но, к счастью, в это время раздался звучный голос Вильгельма.
— Прекрасен твой пир и вино твое веселит сердце, государь и брат мой! — сказал он. — Только недостает песен менестреля, которые почитаются королями и рыцарями за необходимую принадлежность обеда. Прости, если я попрошу, чтобы сыграли какую-нибудь старинную песню: ведь родственные друг другу норманны и саксы всегда любят слушать про деяния своих отцов.
Ропот одобрения пронесся между норманнами, саксы же тяжело вздохнули: им уже слишком хорошо было известно, какого рода песни пелись при дворе Исповедника.
Ответа короля не было слышно, но кто изучил лицо его до тонкости, мог бы прочесть на нем легкое выражение порицания. По его знаку из угла выползли похожие на привидения музыканты в белых одеждах, похожих на саваны, и заиграли могильную прелюдию, после чего затянули плаксивым голосом песню о чудесах и мученичестве какого-то святого.
Пение было до того монотонно, что подействовало на всех подобно усыпительному средству. Когда Эдуард, один из всего собрания внимательно слушавший певцов, оглянулся на своих гостей, ожидая услышать от них восторженную похвалу, то ему представилась следующая утешительная картина: племянник его зевал; епископ Одо слегка всхрапывал, сложив на животе руки, богато украшенные перстнями; фиц Осборн покачивал своей маленькой головой под влиянием сладкой дремоты, а Вильгельм смотрел куда-то вдаль, явно не слыша ни слова.
— Благочестивая, душеполезная песня, герцог, — сказал король.
Вильгельм встрепенулся, рассеянно кивнул головой и отрывисто спросил:
— Что это там? Уж не герб ли короля Альфреда?
— Да… а что?
— Гм! Матильда Фландрская происходит от него по прямой линии… Саксы все еще чрезвычайно чтят его потомков?
— Ну да; Альфред был великий человек и перевел псалмы царя Давида.
Монотонное пение, наконец, кончилось, но действие его на гостей Эдуарда еще не прекратилось. Томительная тишина царствовала в зале, когда в ней неожиданно раздался звучный голос. Все вздрогнули и оглянулись: перед ними стоял великан, вынувший из-под своего плаща какой-то трехструнный инструмент и запевший старинную балладу о герцоге Ру:
От Блуа до Санли текут, подобно бурному потоку, норманны, — и франк за франком падают пред ними, купаясь в своей крови. Во всей стране нет ни одного замка, пощаженного огнем, ни жены, ни ребенка, не оплакавших супруга и отца. Вооруженные монахи и рыцари бегут к королю… земля дрожит за ними: их догоняет герцог Ру.
«О государь, — жалуется барон, — не помогают ни шпоры, ни меч; удары норманнской секиры градом сыплются на нас.» «Напрасно, — жалуется и благочестивый монах, — молимся мы Пресвятой Деве: молитвы не спасают нас от норманнов.» Рыцарь стонет, монах плачет, потому что ближе и ближе придвигается черное знамя Ру.
Говорит король Карл: «Что же мне делать? Погибли мои полки; король силен только, когда подданные окружают его трон, а если война поглотила моих рыцарей, то пора прекратить ее. Если небо отвергает ваши мольбы, монахи, то согласитесь на мир… Ступай, отец: неси в его лагерь Распятие, посохом мани в стадо этого злого Ру.
Пусть станет принадлежать ему весь морской берег, и пусть Жизла, дочь моя, станет невестой его, если он приложится к Распятию и вложит в ножны проклятый меч свой и сделается вассалом Карла… Иди, церковный пастырь, свершай святое дело, потом золотой парчой покрой ты пяту Ру.»