Со священными гимнами монах приближается к Ру, стоящему, подобно крепкому дубу, посреди своих воинов, и говорит мудрый архиепископ франков: «К чему война, когда тебе предлагают мир и богатые дары? К чему опустошать прекраснейшую землю под луной? Она ведь может быть твоею, говорит король Карл тебе, Ру.
Он говорит, что будет твоим весь берег морской, и Жизла, прелестная дочь его, станет невестой твоей, если примешь христианство, вложишь в ножны свой меч и сделаешься вассалом Карла.» Норманн смотрит на воинов, ждет от них совета. Смилостивился над франками Бог: смягчил сердце Ру.
Вот Ру приходит в Сен-Клер, где на троне сидит король Карл и вокруг него бароны. Дает он руку Карлу, и громко все восклицают; заплакал король Карл; сильно Ру жмет руку ему. «Теперь приложись к ноге, — говорит епископ, — нельзя тебе иначе…» Блеснул грозно взор новообращенного Ру.
К ноге дотрагивается он, будто желая по-рабски приложиться к ней… Вот опрокинут трон, и тяжело упал король… Ру, гордо подняв голову свою, громогласно изрек: «Пред Богом преклоняюсь, не пред людьми, будь то император или король. К ноге труса может приложиться лишь трус!» — вот были слова Ру.
Невозможно описать, какое впечатление произвела эта грубая баллада на норманнов. Особенно сильно взволновались они, когда узнали певца.
— Это Тельефер, наш Тельефер! — воскликнули они радостно.
— Клянусь святым Павлом, мой дорогой брат, — произнес Вильгельм с добродушным смехом, — один лишь мой воинственный менестрель может так повлиять на душу воина. Ради личных его достоинств прошу тебя простить его за то, что он осмелился петь такую отважную балладу… Так как мне известно, — при этих словах герцог снова посерьезнел, — что только весьма важные обстоятельства могли привести его сюда, то позволь сенешалю призвать его.
— Что угодно тебе, угодно и мне, — ответил король сухо и отдал сенешалю нужное приказание.
Через минуту знаменитый певец тихо приблизился к помосту в сопровождении сенешаля и своего товарища. Лица их теперь были открыты и невольно поражали всякого своим контрастом. Лицо менестреля было ясно как день, лицо же священника — мрачно подобно ночи. Вокруг широкого гладкого лба Тельефера вились густые темно-русые волосы; светло-карие глаза его были живы и веселы, а на губах играла задиристая улыбка. Священник был смугл и имел тонкие, нежные черты лица, высокий, но узкий лоб, по которому тянулись легкие бороздки морщинок, изобличал в нем человека мыслящего. Среди этого благородного собрания он шел тихо и скромно, хотя и не без некоторой самоуверенности.
Проницательные глаза герцога взглянули на него с изумлением, смешанным с неудовольствием, но к Тельеферу он обратился приветливо.
— Ну, — произнес он, — если ты пришел с дурными вестями, то я очень рад видеть твое веселое лицо… Мне приятнее смотреть на него, чем слушать твою балладу. Преклони колени, Тельефер, преклони их перед королем Эдуардом, но не так неловко, как наш несчастный земляк перед королем Карлом.
Однако Эдуард, которому гигантская фигура менестреля так же не нравилась, как и песня его, отодвинулся и сказал:
— Не нужно, великан, мы прощаем тебя, прощаем!
Тем не менее Тельефер и священник благоговейно преклонили перед ним колени; потом они медленно поднялись и стали, по знаку герцога, за креслом фиц Осборна.
— Духовный отец! — обратился герцог к священнику, пристально вглядываясь в его смуглое лицо. — Я знаю тебя, и мне кажется, что церковь могла бы прислать аббата, если ей нужно что-нибудь от меня.
— Ого! Прошу тебя, герцога Норманнского, не оскорблять моего доброго товарища! — откликнулся Тельефер. — Быть может, ты еще будешь им довольнее, чем мною: певец может произвести и фальшивые звуки, впечатление от которых сумеет исправить мудрец.
— Вот как! — воскликнул герцог с мрачно сверкающими глазами. — Мои гордые вассалы, кажется, взбунтовались… Отправляйтесь и ждите меня в моих покоях! Я не желаю портить веселую минуту.
Послы поклонились и тотчас же ушли.
— Надеюсь, что нет неприятных вестей? — тотчас спросил король. — В церкви нет никаких недоразумений?.. Священник показался мне хорошим человеком!
— Если б в моей церкви и были недоразумения, то мой брат сумеет разъяснить их посредством своего красноречия, — пылко ответил герцог.