Робер де Клари, несомненно, обнаруживает яркие способности рассказчика. Он стремится увлечь свою аудиторию, сделать рассказ понятным и интересным, придать ему драматизм и правдоподобие. Бросается, однако, в глаза однообразие употребляемых им прилагательных: словами rike (могущественный), biaus (красивый), поЫе (знатный, прекрасный), haut (высокий — в смысле знатный) определяются довольно разнородные объекты — одушевленные и неодушевленные; все они предстают какими-то нивелированными, тусклыми. Вряд ли это можно объяснить только ограниченностью общей культуры автора[50]. Перенасыщенность лексическими стереотипами была характернейшей чертой литературы того времени, включая хронографию[51], и стиль Робера де Клари полностью находится в русле тогдашних литературных канонов. Вместе с тем он обладает своей спецификой, неповторимой манерой речи. В его хронике события проходят перед нами в их повседневной обыденности, и одним из важнейших средств в такой житейски подлинной передаче исторических фактов служит разговорный — скудный по необходимости — язык хрониста. Он описывает все то, что казалось ему необыкновенным, в самых обиходных словах, употребляя выражения, доступные слушателям из его социальной среды. Там же, где он вводит термины, точного значения которых и сам не разумеет, да еще опасается, что они окажутся неясными и слушателям (читателям), хронист разъясняет их с помощью описательных оборотов простой, понятной речи: «икона» (ansconne) — «образ пресвятой девы» (un ymage de Nostre Dame — гл. LXVI); «терем» над алтарем (habitacle) — сооружение, «сделанное наподобие колокольни» (ains fais comme un clokiers — гл. LXXXY); императорский паллий (palle) — «одеяние, которое, подобно сутане, ниспадало впереди от шеи до сапожек, а сзади было таким длинным, что его свертывали и потом перебрасывали позади через левую руку» (гл. XCVI).
Оттеним еще одну особенность исторического менталитета и повествовательной манеры Робера де Клари — его несомненное пристрастие к описаниям удивительного и великолепного («две трети земных богатств», якобы собранных в Константинополе (гл. LXXXI), величайшие сокровища Влахернского дворца (гл. LXXXIII), «чудо, которое было в городе» (кроме ипподрома) (гл. XCI) или даже «все чудеса, о которых я вам здесь поведал» (гл. XCII) и т. д.). Примечательно, однако, что набор выразительных средств у Робера де Клари почти лишен цветов. Палитра хрониста, как установила А. М. Нада Патроне, состоит из трех: белого, черного и алого (не считая, разумеется, золота и серебра). А ведь Робер де Клари видел перед собой и пышный венецианский флот во всем многоцветье рыцарских флажков, украшавших борта кораблей, он лицезрел красочное богатство дворцовых и церковных мозаик Константинополя, был очевидцем красочнейшей церемонии коронации Бодуэна IX Фландрского, о которой пишет весьма предметно, но... бесцветно (гл. XCVI). Видел там Робер и баронов: все они «были очень богато одеты... не было ни одного француза или венецианца, который не имел бы одеяния из парчи или шелковой материи» (гл. XCVI). Каких цветов были все эти одежды? Таким вопросом рассказчик даже не задается.
Лексикон Робера де Клари по-своему строго и точно отражает его феодальное восприятие виденного: хрониста интересовали лишь предметные черты константинопольских ценностей, лишь вещественные атрибуты коронационного ритуала, он замечал только золото и серебро, парчу и шелк, но не обращал никакого внимания на их цветовые признаки: они его не занимали. Примитивный человек XIII в., он был не в состоянии, конечно, давать сколько-нибудь утонченный анализ происходившего, применяя изысканную лексику. Эти неизбежные изъяны повествования искупаются и возмещаются четкостью, живостью описании, искренностью, ясностью передаваемых автором впечатлений, меткостью и простотой суждений.
В этом отношении рассказ Робера де Клари, особенно когда он выступает очевидцем, намного ближе к действительности, чем изложение событий в хронике Жоффруа де Виллардуэна. Робер де Клари впечатлительнее, непосредственнее, экспансивнее, он не в силах «упрятать» своя эмоции в «кольчугу» литературно отделанных фраз. В «человеческом» плане его повествование ближе к исторической правде и не имеет себе равных в латинской хронографии XIII в.
Историк: концепция, ее идейная доминанта и социально-политическая направленность
В связи с выявлением культурно-исторической специфики, исходных позиций и принципов освещения Робером де Клари событий Четвертого крестового похода неизбежно возникает вопрос о побудительных мотивах, заставивших рядового, полуграмотного или вовсе не грамотного участника рыцарской авантюры поведать современникам и потомкам ее историю. Иначе говоря, возникает проблема концептуального содержания рассказа о задарско-константинопольском предприятии крестоносцев. Только раскрыв это содержание, мы сумеем оценить труд Робера де Клари как закономерное порождение исторической мысли западного средневековья «классического» периода.
50
51