Авторы всех латинских хроник крестовых походов декларируют свою бескорыстную приверженность к истине как главный стимул их написания. Робер де Клари также верен такого рода риторической декларативности. В заключение записок он счел необходимым продиктовать писцу фразу, по меньшей мере трижды уведомлявшую будущих читателей и слушателей о том, что они «слышали правду, как был завоеван Константинополь». И хотя многие «добрые рассказчики смогли изложить все это лучше него», но его труд имеет то неоспоримое, как он считает, преимущество перед прочими, что в нем «во всем» передана «подлинная правда», пусть кое-что и пропущено, поскольку он просто не смог всего вспомнить (гл. СХХ). В этом пассаже ощущается какой-то скрытый полемический подтекст — в самом повествовании не встречается инвектив против кого-либо из «добрых рассказчиков». Чтобы уяснить концептуальный смысл произведения и его направленность, историку и здесь приходится обратиться к самой «материи» записок.
Авторы хроник крестовых походов, в том числе и Четвертого, писали свои сочинения, преследуя (умышленно либо бессознательно) практические (политические, нравственно-дидактические, религиозные) цели[52]. Жоффруа де Виллардуэн хотел обелить вождей крестоносного предприятия, окончившегося при их прямом содействии завоеванием христианской Византии. Венецианские хронисты рассчитывали своей версией событий реабилитировать политику Венеции — одной из главных политических сил, толкнувшей крестоносцев в сторону Св. земли. Безвестный составитель «Деяний Иннокентия III» старался представить папу непричастным к «уклонению» крестоносцев с пути и даже принципиальным противником нападения на Константинополь и т. д. Были ли у Робера де Клари подобного же рода внутренние стимулы, чтобы поведать «одну только правду» о завоевании Константинополя?
Высказывалось предположение, что хроника Робера де Клари была инспирирована монахами Корбийского аббатства с целью удостоверить аутентичность переданных им туда «святынь»[53]. В двух главках «Завоевания Константинополя» (XXXII и XXXIII) действительно рассказывается о реликвиях, которые Робер де Клари видел в часовне дворца Вуколеон (они идентичны, кстати, упоминаемым русским паломником Добрыней Ядрейковичем (Антонием Новгородским) в его описании Константинополя), но, кроме этого факта, нет никаких данных, которые могли бы подтвердить такую гипотезу. В повествовании Робера де Клари отсутствует малейший намек на те церковные ценности, которые он вывез из Константинополя и передал в Корби. Ясно, что пикардиец задумал свой труд отнюдь не с религиозными целями и вряд ли создавал его по внушению корбийских монахов.
Высказывалось предположение, будто цель хрониста состояла в том, чтобы воспеть подвиги своего сюзерена — Пьера Амьенского. Последний, однако, вообще не занимает в хронике сколько-нибудь значительного места. О действиях этого сеньора в качестве боевого командира chevaliers говорится только один раз (гл. XLVII — XLVIII): автор подробно рассказывает здесь о продвижении отрядов крестоносцев к Константинополю, о том, как граф Фландрский, опасаясь оторваться от основных сил, отошел назад, а Гюг де Сен-Поль и Пьер Амьенский отказались последовать за ним, пригрозили ему разрывом и т. д. Хронист, кажется, одобряет поведение сюзерена — ему импонирует наступательный дух Пьера Амьенского[54]. Тем не менее считать на основании только данного отрывка, что вся хроника была задумана во имя апологии видама Амьенского, не приходится.
Робер де Клари приводит немало фактов о деяниях крестоносцев в Константинополе — о захватах земель, расхищении богатств, уничтожении памятников искусства и т. д. Может быть, он собирался своим рассказом предъявить своеобразный обвинительный акт вождям крестоносцев, уличив их в алчности, в том, что она одержала у них верх над религиозными соображениями? Подобное предположение было бы искусственным. Очень немногие западные наблюдатели начала XIII в. вроде генуэзского хрониста Оджерио Пане осуждали варварство крестоносцев в Константинополе, да и позиция упомянутого хрониста объясняется тем, что он выражал взгляды купечества соперницы Венеции на Средиземном море — Генуи[55]. Остальные современники в Западной Европе молчали (сбросим со счетов лицемерные и быстро прекратившиеся ламентации Иннокентия III!): создания Латинской империи оказалось достаточным, чтобы заглушить голоса «христианской совести» католических авторов. Нашелся даже хронист (немец Оттон Сен-Блезский, продолжатель Оттона Фрей-зингенского), посчитавший завоевание Константинополя «знаком божьего милосердия»: господь ведь отдал город не сарацинам, а как-никак христианам[56]. Открытые обличения содеянного крестоносцами исходили почти исключительно из среды византийских и других восточноевропейских очевидцев (константинопольский историк Никита Хониат, безымянный русский автор «Повести о взятии Царьграда фрягами»)[57]. Приписывать такого рода замыслы Роберу де Клари нет ровно никаких оснований.
54
Жоффруа де Виллардуэн довольствуется в данном случае указаниями на численное неравенство сил (у крестоносцев было всего 6, а у греков — 40 боевых отрядов) и кратко оттеняет особенности тактики сторон. Факты же, которым Робер де Клари придает столь важное значение, маршал Шампанский вовсе опускает. См.:
55
57
См.