— Пошли вниз!
Он выходит со словами, которые бормочет вполголоса (для себя или для меня?):
— Уничтожить сразу десять тысяч! — Так как я не задаю больше вопросов, он, спускаясь с лестницы, добавляет:
— Двое из наших, агенты комиссариата пропаганды, были схвачены в тот самый момент, когда они подходили к колодцу, которым пользовались наши войска. В карманах — цианид. Двойные агенты. Не смогли объяснить, что они там делали. Ничего не сказали, ни в чём не признались. И Николаев сообщает мне, что отложил допрос на завтра!
На предельной скорости, не говоря ни слова, Гарин сам ведёт машину — шофёр уже ушёл на ночь домой. Гарин держит руль только правой рукой, и дважды мы едва не врезаемся в стену дома. Он замедляет ход и передаёт мне руль, а сам сидит неподвижно, голова втянута в плечи. Кажется, что он забыл обо мне. Контуры щёк, запавших сейчас сильнее, чем когда-либо, появляются, когда мы пересекаем полосы света, и тотчас вновь исчезают…
В коридоре комиссариата безопасности я замечаю мимоходом большие розовые плакаты. Их пятна я мельком видел только что и на улицах: это декрет, пропагандируемый нашими стараниями.
Звук нашего быстрого, по-военному чеканного шага тревожно разносится в тишине, предваряя наше появление. Когда мы входим, Николаев сидит за столом, добродушно откинувшись на спинку стула и устремив свои светлые свиные глазки на двух арестованных. Оба — в синей холщовой одежде портовых рабочих. У одного — тонкая полоска чёрных свисающих усов; другой — старик с волосами бобриком и совершенно круглым лицом, которое оживляют блестящие глаза.
Я уже начинаю привыкать к этим ночным бдениям в комиссариатах пропаганды и безопасности, к безмолвию, запаху священных цветов, грязи и бензина, который наполняет жаркую тьму, к нашим осунувшимся, изнурённым лицам, слипающимся глазам, ссутуленным спинам, опустившимся углам губ и отвратительному вкусу во рту, как на следующий день после выпивки.
— Есть новости с фронта? — спрашивает, входя, Гарин.
— Никаких, сражение продолжается.
— А твои люди?
— Ты же читал донесение, дорогой. Ничего больше я не знаю. По крайней мере пока. Невозможно вытянуть из них ни слова. Со временем…
— Кто отвечает за них?
— Судя по донесению — номер 72.
— Проверить. Если это так, номер 72 взять, немедленно отправить в трибунал особого назначения и расстрелять.
— Ты же знаешь, что это первоклассный агент…
Гарин поднимает голову.
— …и что он часто оказывал мне услуги… Это верный человек.
— Пусть больше не обременяет себя верностью. С меня хватит его услуг. Понятно, не так ли?
Николаев улыбается и сонно кивает головой, похожий на фарфорового ваньку-встаньку, которого он в своё время для забавы водрузил у себя на столе.
— Теперь разберёмся с этими.
Я достаю ручку из кармана.
— Нет, тебе нет смысла записывать. Это быстро кончится. К тому же Николаев запротоколирует ответы.
— Кто дал вам яд?
Первый арестованный, более молодой, начинает объяснять с глупым видом: ему поручили передать этот пакет женщине, имени которой он не знает, она сама должна была его опознать по описанию примет, но…
Гарин почти понимает, тем не менее я перевожу ему предложение за предложением. Китаец, словно по привычке, кладёт ладонь на длинные кисточки своих усов, затем, понимая, что из-за этого жеста его плохо слышно, он нервно отдёргивает руку и снова кладёт. Николаев утомлённо разглядывает лампу, вокруг которой кружатся бабочки-подёнки, и курит. Вентиляторы не работают. Дым поднимается кверху совершенно прямо.
— Довольно, — говорит Гарин, берясь рукой за пояс. — Так, я опять его забыл!
Не говоря больше ни слова, он открывает здоровой рукой мою кобуру, достаёт оттуда револьвер и кладёт его на стол, поблескивающий металлическими углами.
— Переведи ему слово в слово: если через пять минут у нас не будет сведений, которые он обязан дать, я сам всажу ему пулю в голову.
Я перевожу. Николаев незаметно пожимает плечами: всем осведомителям известно, что Гарин — «большой начальник», и его угроза звучит наивно. Минута… другая…
— Ну, довольно! Пусть отвечает немедленно!
— Ты сказал, что даёшь ему пять минут, — говорит с иронической почтительностью Николаев.
— А ты оставь меня в покое!
Гарин берёт со стола револьвер.
Его правая рука благодаря тяжести оружия неподвижна, левая же, в бинтах повязки, охвачена лихорадочной дрожью. Ещё раз я говорю китайцу, что он должен отвечать. Китаец жестом показывает, что ему нечего сказать.
Звук выстрела. Китаец не шевелится, на его лице застыло выражение сильнейшего изумления. Николаев вскакивает и прислоняется к стене. Что с китайцем?
Секунда… Вторая… Ноги китайца подгибаются, и он мягко сползает на пол. Течёт кровь.
— Но… но… — бормочет Николаев.
— Оставь меня в покое!
Тон таков, что толстяк тотчас умолкает. Он больше не улыбается. Углы его рта опустились, отвислость щёк стала более заметной, толстые руки, как у старой женщины, сложены на животе. Гарин смотрит на стену прямо перед собой. Из полуопущенного дула револьвера поднимается лёгкий прозрачный дымок.
— Теперь очередь другого. Переведи ещё раз.
Но это уже лишнее. Охваченный ужасом, старик готов давать показания, его маленькие глазки мечутся… Николаев схватил карандаш и дрожащей рукой ведёт протокол.
— Подожди, — говорит Гарин на кантонском диалекте. Затем обернувшись ко мне: — Предупреди его, прежде чем мы продолжим, если он начнёт рассказывать небылицы, ему будет плохо…
— Он это и так видит.
— Смертную казнь, если надо, можно и усложнить.
— А как я это ему объясню?
— А как хочешь!
(Действительно, китаец понимает.)
Пока арестованный говорит прерывающимся голосом, Николаев сдувает со своих записей мёртвых подёнок.
Очевидно, что этот человек был подкуплен агентами Чень Тьюмина. Поначалу он говорит быстро, ничего при этом не сообщая по существу. Затем, видя, что Гарин опустил дуло револьвера, он начинает запинаться. Внезапно он совсем умолкает. Гарин в крайнем ожесточении смотрит на него.
— А если… если я всё скажу, что мне будет…
Тотчас же он падает, раскинув руки, отброшенный ударом на целый метр. Вне себя от гнева, Гарин ударил его кулаком в челюсть. Всё ещё не разжимая руки, хмуря брови и кусая губы, Гарин присаживается на край стола: «Рана открылась». Арестованный лежит на полу как мёртвый. «Спроси его, слышал ли он о ладане?» В очередной раз я перевожу. Китаец медленно открывает глаза и, не вставая с пола, ни к кому не обращаясь и не глядя на нас, говорит:
— Их было трое. Двоих взяли. Один из них мёртв. Другой — вот он. Третий, может быть, у колодца.
Мы с Гариным глядим на Николаева, который собирался отложить допрос на завтра. Николаев старается не проявлять никаких чувств — рот и брови у него неподвижны, но мускулы щёк то напрягаются, то расслабляются, словно дрожат. Пока арестованный делает уточнения, он записывает.
— Это всё?
— Да.
— Если ты не всё сказал…
— Я всё сказал.
Арестованный кажется сейчас совершенно безучастным.
Николаев звонит, показывает нам текст телеграммы и отдаёт её вестовому:
— С велосипедистом — в спецотдел телеграфа. Немедленно.
Затем оборачивается к нам:
— В этой ситуации… в этой ситуации… Ведь, может быть, есть кто-то ещё… Ну так… Гарин… ты не считаешь… что стоит всё же попробовать… на всякий случай?
Он, собиравшийся отложить допрос на завтра, теперь готов пытать этого человека «на всякий случай», чтобы оправдаться в своём ужасающем просчёте.
— Его не сдвинешь, — бормочет сквозь зубы Гарин. Затем громко: — Чтобы он рассказывал небылицы и вёл нас по ложному следу? Он не располагает общими сведениями. А чтобы отравить воду в колодце, почти никогда не используют больше трёх агентов. Но трёх, ты слышал? А не двух!
Гарин в свою очередь также звонит (четыре раза). Входят два солдата и уводят арестованного. Николаев, ничего не ответив, тихонько смахивает рукой всё время падающих на стол подёнок; кажется, что он, словно благоразумный школьник, разглаживает свои бумаги.