Рассмотрим сначала притязания на мировое культурное наследие со стороны Соединённых Штатов. Первое, что следует отметить: в Америке отсутствует специфически американская культура. Подобная культура — измышление европейцев. Америку считают совершенно особой жизненной средой, урбанистической страной без корней, где не знают той давней и глубокой связи с деревьями и камнями, которая объединяет древних гениев Китая и Европы. Америка имеет перед нами преимущество в том отношении, что может воспринять и воспринимает равно охотно любое культурное наследие. В главном американском музее в одном и том же зале демонстрируются древнеримские статуи и статуи эпохи Тан, издалека взирающие — одни на наш Запад, другие на мир китайской цивилизации.
Разве великая культура даже в эпической стадии своего развития не является мастерской верховного антиквара? Но американская культура, с тех пор как она стала самостоятельной по отношению к Европе, представляет собой в неизмеримо большей степени область культурных соприкосновений, чем область органического единства.
Америка в настоящее время накладывает свой отпечаток на массовое искусство: радио, кино, прессу.
Искусство Америки нам кажется специфически американским главным образом тогда, когда речь идёт о массовом искусстве. И Боже мой, по своей сути «Лайф» и «Самди суар» не так уж сильно отличаются друг от друга, разница просто в том, что американцев больше, чем французов…
Наконец, у Америки своя особая романическая традиция. Но снова возникает вопрос: действительно ли она специфически американская? Несомненно, существует американское отношение к миру, которое трансформируется в постоянные романические темы. Но я хотел бы вам напомнить, что в «Трёх мушкетерах» Ришелье велик не столько своими преобразованиями во Франции, сколько тем, что сумел сообщить королю об отсутствии подвесок у Анны Австрийской.
В настоящее время развитие романа связано с Америкой в большей степени, чем с любой другой страной, но, по всей вероятности, это происходит именно потому, что Америка — страна массовой культуры. У подлинной же культуры, несомненно, совсем иные проблемы. Что думают об этом образованные американцы? Они считают, что американская культура является одной из национальных культур Запада, что эта культура в высших своих проявлениях отличается от высокой французской культуры не больше, чем последняя — от английской или от немецкой, какой та была в прошлом. Мы в Европе не так уж похожи друг на друга. И поверьте мне, что расхождение между бихевиоризмом и бергсонианством того же свойства, что между Бергсоном и Гегелем. В конце концов, в плане культуры Америка всегда считала себя не частью мира вообще, а частью НАШЕГО мира. Существует не столько американское искусство, сколько американские художники. У нас одна и та же система ценностей. Не всё существенное в ней проистекает из прошлого Европы, но всё с Европой связано. Я повторяю: американская культура, столь же отличная от нашей, как китайская, — это чистейшая выдумка европейцев.
К тому же предположение, что существует какая-то специфически американская культура, противостоящая нашей, всецело связано с представлением об утратившей своё значение Европе.
Трудно считать Россию европейской страной, не испытывая при этом сомнений.
Санкт-Петербург производил (и Ленинград всё ещё производит) впечатление европейской «колонии», обширной имперской конторы Запада: магазины, казармы, купола, своего рода Новый Дели на севере.
Но нелепо считать русских, как это всегда делали их противники, азиатами и, стало быть, чем-то вроде китайцев или индусов. Истина, быть может, в том, что не следует придавать слишком серьёзного значения положению на географической карте и что Россия не является ни Европой, ни Азией, Россия — это Россия. Так Японию, в жизни которой любовь и армия играют столь важную роль, нельзя отнести ни к Китаю, ни к Америке.
Отдельные европейские страны вносили свой вклад в нашу культуру, создавая её пласт за пластом при постоянном взаимодействии. В определённые эпохи ведущая роль в ней принадлежала поочерёдно Италии, Испании, Франции, Англии. Общим достоянием всех этих стран является культура Греции и Рима, а также духовное наследие пятнадцати веков единой христианской религии. Это наследие, оказавшееся способным отделить богемских славян от славян России, давит на нас, несомненно, с особой силой. Наследие же Византии всегда давило достаточно сильно на Россию, так что русская живопись никогда не могла полностью от него избавиться, а Сталин с тем же основанием вызывает в нашей памяти образ Василия II [10], что и образ Петра Великого.
Россия включилась в развитие западной культуры только в XIX веке благодаря своей музыке и своим романистам. Но до сих пор среди этих романистов, может быть, один только Достоевский является специфически русским писателем.
Илья Эренбург задал вопрос: «Что в большей степени принадлежит Европе — атомная бомба или Толстой?» Он косвенно выражал таким образом своё отношение к моему интервью по поводу атлантической цивилизации.
Но давайте оставим атомную бомбу в покое. Если у русских её тогда не было, то не потому, что они не хотели её иметь. И представлять нам Сталина чем-то вроде Ганди — не слишком серьёзно.
Остаётся Толстой. Но о каком Толстом идёт речь? Автор «Анны Карениной» и «Войны и мира» не только принадлежит Европе, он является одной из вершин западного гения. Известная пословица гласит: «Не плюй в колодец, в котором утолял свою жажду». К тому же, создавая эти романы, Толстой и был европейцем, он ощущал себя соперником именно Бальзака. Но если речь идёт о графе Льве Николаевиче, который пытался жить как христианский Ганди и умер посреди снегов, подобно герою былины, и который утверждал, что предпочитает пару хороших сапог Шекспиру, этот Толстой напоминает мне великих проповедников Византии. И если необходимо во что бы то ни стало сопоставить Толстого с каким-то другим гением, то я бы выбрал для сравнения не Стендаля, а Тагора, неразрывно связанного с Индией создателя большого, всеобъемлющего романа «Дом и мир».
Несомненно, Толстого, как и Россию, более всего отделяет от нас восточный догматизм. Сталин верит в свою истину, эта истина абсолютна. Но и Толстой, как только он начинает отходить от западной традиции, проявляет не меньшую веру в свою истину. И Достоевский на протяжении всей своей жизни подчинял творчество неукротимому проповедованию. В России никогда не было ни своего Возрождения, ни своих Афин, она не имела ни Бэкона, ни Монтеня.
В России есть нечто и от Спарты, и от Византии. Спартанское начало легко интегрируется западной культурой, византийское — нет. Сегодня можно, наверное, рассматривать идею индустриализации за 30 лет, которой одержима эта огромная сельскохозяйственная страна, как самую яростную со времён Петра Великого попытку переделать себя по западному образцу. «Нагнать и перегнать Америку!» Но чем настойчивее эти усилия, тем сильнее противостоит им русский склад ума.
Русские коммунисты не случайно нападают на Пикассо. Такая живопись ставит под сомнение саму систему, из которой они исходят, и является — вольно или невольно — острейшим выражением европейского сознания.
Всё, что Россия, называя формализмом, неустанно в течение десяти лет изгоняет или уничтожает в духовной сфере, есть европейская культура. Подозрительные художники, писатели, кинематографисты, философы, музыканты — подозрительны именно тем, что они находятся под влиянием «загнивающей Европы». Европейцы — Эйзенштейн, Бабель, Прокофьев. Европейское сознание опасно для политики индустриализации, которую проводят фараоны. Запрещение Пикассо в Москве отнюдь не случайно: это защита пятилетних планов…
10
Имеется в виду Василий II Болгаробойца (958-1025), византийский император с 976 г. — Прим. перев.