Перед сафрой 1854 года Северо купил пять новых рабов. Теперь у них было шестьдесят три невольника, причем тридцать семь принадлежали гасиенде и шестнадцать — Северо. Сорок два из них были достаточно здоровы и пригодны для работы. На время сафры уже наняли двадцать поденщиков, но надеялись подыскать еще.
В январе Северо отвез на почту в Гуаресе отчет Аны для господина Уорти, а вернулся с письмом из Севильи, написанным витиеватым почерком Хесусы и отправленным месяц назад:
«Какая тягостная задача стояла передо мной, доченька, когда я выбирала, что и кому отдать, и готовилась покинуть дом, в котором прожила тридцать пять лет. Будь ты рядом со мной, мы могли бы вместе плакать, молиться и находить утешение друг в друге. Вероятно, ты настолько переполнена горем, что не в состоянии отвечать на мои письма. Или же они затерялись. Я отправляюсь в путь послезавтра и доберусь до монастыря через два дня. Меня ждет новая жизнь — безмолвие и размышления, а ты молись обо мне и знай: хотя мы больше никогда не увидимся, ты будешь присутствовать в каждой моей молитве. Твоя любящая мать Хесуса».
— Что это значит? — спросила Ана мужа. — Еще письма есть?
— Нет, только одно. Что-то случилось?
Ана тяжело опустилась на стул, перечитала письмо и погрузилась в оцепенение.
— Я не могу… кажется… мой отец умер, а мать…
За десять лет, что Северо и Ана были знакомы, он не смел утешать ее, когда умер Иносенте, затем дедушка Кубильяс, а потом Рамон. Сейчас она сидела, ошеломленная известием, перечитывая письмо во второй раз, в третий, будто это могло пролить свет на случившееся. Он поднял жену, прижал к груди в ожидании, что она обнимет его, однако руки Аны безвольно висели, как у марионетки. Северо приподнял ее подбородок, и она внимательно посмотрела на мужа, словно пытаясь заглянуть в его душу. Ее черные глаза наполнились влагой, но слез не было. Это была Ана, которую он знал, но в то же время другая, похожая на напуганного ребенка.
— Ана… — шепнул он в ухо жены. — Моя Анита.
Собственное имя как будто пробудило ее, она вздрогнула, обняла мужа, и ее плечи затряслись в безмолвных рыданиях.
Конверт с черной каймой прибыл неделю спустя, хотя отправили его на месяц раньше предыдущего письма. Отец Аны упал с лестницы, со второго этажа их дома на Пласа-де-Пилатос. Его нашли, всего переломанного, но еще живого, у ног крестоносца. Все усилия оказались напрасны, писала Хесуса, он так и не пришел в сознание.
Дону Густаво был шестьдесят один год, и, когда Ана видела его в последний раз, он еще выглядел молодым энергичным мужчиной, несмотря на постоянно хмурое выражение лица. Ане исполнилось уже двадцать восемь, и трудно было представить, что та девушка, которая невестой покинула отчий дом на Пласа-де-Пилатос, и женщина, сидевшая на пеньке возле пруда и оплакивавшая смерть очередного мужчины в своей жизни, — это один и тот же человек.
В течение последних десяти лет она редко думала о родителях. Они были от нее так же далеки мысленно, как и географически. Она едва помнила, как они выглядят, и теперь пыталась вызвать их образ, но в сознании вспыхивали лишь отрывочные видения, словно искорки на поверхности воды.
Дон Густаво ходил, впечатывая каблуки в землю, не сгибая коленей, расправив плечи, выпятив грудь. Он тащил свое достоинство, словно тяжелый якорь. Может, знатные предки с их завоеваниями были для него не только честью, но и обузой? За всю жизнь он не совершил ничего значительного, и в его высокомерном взгляде сквозила неудовлетворенность человека, не сумевшего оставить после себя след, не выполнившего основной задачи и не родившего сына, который носил бы его имя.
Ее мать, лишившаяся статуса замужней женщины, теперь должна была стереть собственную индивидуальность, надев монашеское платье, и провести в молитвах оставшиеся дни, вымаливая прощение за свои неудачи. Ану злило, что обоим родителям выпало на долю уйти из жизни, погрузившись в пучину раскаяния.
Неподалеку маленькая Консиенсия собирала на берегу пруда жеруху. Взглянув на нее, Ана подумала о сыне. Она не видела Мигеля пять лет, но часто писала ему письма, на которые он добросовестно отвечал. Элена подробно рассказывала о здоровье мальчика и его успехах в школе. Помнил ли он мать? Ана знала ответ на свой вопрос: естественно, нет. В жизни Мигеля она была еще более смутной тенью, чем для нее собственные отец и мать. Она почувствовала угрызения совести, но отмахнулась от них, как от мухи, которая подлетела слишком близко. А если их подпустить, то, по-новому взглянув на свою жизнь, она пожалеет о собственных выводах и решениях и согнется под тяжестью раскаяния. Нет, сказала она, никаких сожалений.