Андрес выглядел настолько подавленным, что Мигель мучительно пытался припомнить, чем же он мог обидеть друга.
Тот продолжал:
— Ты никогда не упоминаешь об этом, но все знают, что дон Эухенио владеет плантацией и ты, по-видимому, его единственный наследник.
Мигель кивнул.
— Но я не помню, чтобы мы когда-нибудь обсуждали судьбу принадлежащих тебе рабов. — В последней фразе звучало негодование.
Чувства друга поразили Мигеля.
— Мои рабы? Что ты хочешь этим сказать? Они вовсе не мои, — запинаясь, выпалил он и сразу же пожалел об этом. Он и сам понял, что его неуверенный, поспешный ответ звучит как оправдание. — Я хочу сказать, что…
— Мне не нужны твои объяснения! — оборвал его Андрес. — Это остается на твоей совести. Особенно если ты планируешь и дальше заниматься нашим общим делом.
— У меня нет собственных рабов, ими владеет мой дед. Среди нас есть и другие рабовладельцы. Почему сразу я?
— Я не придираюсь к тебе, я говорю с тобой как друг. Остальные здесь ни при чем. — В подтверждение своих слов Андрес положил руку на плечо Мигеля, затем взял его под локоть, и они зашагали по улице. — Ты пойми, брат, мы столько времени говорим об ужасах рабства, составляем документы и резолюции, которые положат конец этому гнусному пережитку прошлого. И ты прав: кое-кто из наших друзей владеет рабами, но это не мешает им толкать пылкие речи, будто их совесть кристально чиста. Тебе это не кажется лицемерием?
Я думаю, что, если мы действительно верим в то, что говорим, нам необходимо подать пример.
— Мы и так все время обсуждаем компенсации рабовладельцам. Трудно ожидать от людей, состояние которых целиком зависит от… — Он замолчал на полуслове и закрыл лицо руками. — Боже правый! Что я говорю?! Чьи это слова?
Андрес сжал его плечо:
— Теперь ты понимаешь. В наших обсуждениях и спорах мы по-прежнему забываем о том, что речь идет о живых людях. Даже мы считаем их своей собственностью. Да, брат, человеколюбию нам еще учиться и учиться.
Мигелю мало было известно о делах деда. Несмотря на то что тот частенько называл внука своим единственным наследником, старик ни разу не попытался научить юношу чему-то, кроме верховой езды, фехтования, выпивки, общения с дамами легкого поведения и азартных игр, в то время как бабушка и крестная доводили до совершенства его умение держать себя в обществе, столь необходимое сеньору из хорошей семьи. Проведя долгие годы под одной крышей с бабушкой и дедушкой, Мигель по-прежнему имел смутное представление о том, благодаря чему дону Эухенио удалось стать уважаемым членом колониального общества, тем самым обеспечив прочное положение всей семьи. Встречи с господином Уорти проходили либо в конторе поверенного, либо за закрытыми дверьми кабинета. Ни разу Мигеля не пригласили присоединиться к обсуждению дел в комнате со стенами янтарного цвета, пропитавшимися запахами выдержанного портвейна и сигар, сопутствующими беседам мужчин. Он знал, что основной рабочей силой на гасиенде Лос-Хемелос служили рабы, но, как и другие рабовладельцы — сторонники аболиционизма, Аргосо выступали за возмещение убытков вследствие освобождения рабов — такой точки зрения придерживались даже весьма либерально настроенные семьи.
Благодаря Эухенио и Леоноре Мигель с раннего детства усвоил, что рабство — это грех. Дед и бабушка напомнили ему об этом, покупая тетушку Кириаку и Бомбон у Луиса Моралеса Фонта, а затем по приезде в Сан-Хуан предоставив свободу обеим женщинам. В течение многих лет Аргосо помогали тетушке Кириаке выкупить троих детей и их супругов. Однако их добродетели не распространялись на далекую плантацию, обеспечивавшую им безбедную и комфортную жизнь.
Слова Андреса потрясли Мигеля, но он не решался заговорить об этом с дедом. Уважение к нему, благодарность за все данные ему блага и горячая любовь к обоим старикам не позволяли ему сделать хоть что-нибудь, что заставило бы их усомниться в его преданности и любви. Можно ли было обвинить его в слабохарактерности из-за нежелания поднимать эту болезненную тему? Дедушка с бабушкой явно подумают, будто он критикует их. Но Мигелю была невыносима даже мысль о противоречиях и ссорах, и в семнадцать лет он по-прежнему послушно исполнял практически все их просьбы и пожелания, даже если потом, по ночам, как и сейчас, лежал без сна и мучительно задавался вопросами, на которые мог бы с большей легкостью ответить днем, решись он прямо высказать собственное мнение. Сказать по правде, выступления друзей у дона Бенисьо он слушал вполуха, на самом деле мысли его витали где-то далеко.