После убийства Иносенте глаза Рамона еще больше потускнели, лицо осунулось и радость больше не озаряла его черт. Он теперь частенько пребывал в каком-то старческом полузабытьи, странном для молодого человека двадцати восьми лет. Он то и дело на полдороге останавливался и замирал, словно потерял связь между своими намерениями и поступками. Рамон постоянно носил Мигеля на руках, будто не хотел, чтобы мальчик касался земли, а Флора с Инес повсюду следовали за ними. Он обнимал и целовал сына, но раздражался, если Ана касалась его или подходила слишком близко, когда они оставались одни. Ей казалось, что ее присутствие причиняет ему боль. Он осуждал жену за тот треугольник, в котором они все оказались. Может, он винил ее и в смерти брата? Она не смела начать разговор, боясь, что в ее словах прозвучит обвинение или оправдание.
Письма доньи Леоноры после смерти Иносенте стали более частыми, подробными, и не оставалось сомнений, на кого она возлагает ответственность за гибель сына. «Я умоляла Ану, — писала она своему, теперь единственному, сыну, — не забивать ваши головы романтическими идеями, и посмотри, что произошло». Неужели Леонора забыла, что Ана просматривает всю корреспонденцию, поступавшую на гасиенду? Ни Рамон, ни Иносенте не любили сочинять долгих посланий, которых ждали от них родители. Это Ана придумывала подробные ответы на вопросы Леоноры, а близнецы лишь копировали их и ставили подпись. После смерти брата, однако, Рамон сам отвечал родителям, но не возражал против того, чтобы Ана по-прежнему читала опусы Леоноры. Несомненно, посредством материнских писем он разговаривал с женой.
Однажды вечером Ана с Рамоном пили на веранде кофе под кваканье древесных лягушек. У двери горела свеча, и пламя трещало всякий раз, когда в него залетало насекомое. Почувствовав на себе пристальный взгляд мужа, Ана приготовилась к разговору. Но нет, он лишь моргнул, не замечая ее, перевел взгляд на верхушки деревьев и затянулся сигаретой. Это было так обидно, что Ана резко встала и ушла в спальню, надеясь, что Рамон последует за ней и спросит, в чем дело, или, по крайней мере, извинится. Через несколько минут дверь открылась, однако вместо мужа Ана увидела весело напевавшую Флору, с чашкой и губкой в руках. На какое-то мгновение все чувства отразились на лице Аны, и служанка перестала улыбаться и озабоченно нахмурилась.
— Я сделала что-то не так, сеньора? — спросила она, отступая назад.
— Нет, Флора.
Ана позволила горничной обтереть ее, но процедуру, обычно доставлявшую столько удовольствия, омрачал гнев.
Подобная реакция была Ане знакома: в салонах Севильи, в переходах монастыря Буэнас-Мадрес, на улицах Кадиса и Сан-Хуана люди иногда бросали на нее взгляд, говоривший:
«Я вижу тебя, но не удостою тебя разговором».
А еще он говорил:
«Я вижу тебя, но не разделяю твоего высокого мнения о собственной персоне» или «Я вижу тебя, но предпочитаю не видеть». Он говорил: «Для меня ты не существуешь».
После омовения Ана послала Флору сообщить Рамону, что она собирается ложиться в постель, но служанка вернулась смущенная:
— Сеньор ушел.
— Куда он ушел?
— Не знаю, сеньора. — Флора старательно отводила взгляд.
— Ты что-то знаешь и скрываешь? — спросила Ана.
Горничная, по-видимому, оказалась между двух огней.
С одной стороны, ей хотелось угодить хозяйке, а с другой — сохранить чужой секрет.
— Не могу вам сказать, сеньора, — наконец отозвалась она.
Фраза могла означать «Я не знаю, как вам это сказать» либо «Я не могу сказать, потому что не знаю», но Ана подозревала, что Флора имеет в виду первое.
— Ну-ка выкладывай все, что тебе известно.
— Пожалуйста, сеньора! — Флора, съежившись, сделала шаг назад, но покинуть комнату без разрешения или ослушаться приказа она не могла. — Я ничего не знаю, — заныла она, но Ана поняла, что горничная врет.
Не давая себе отчета в своих действиях, Ана влепила Флоре пощечину. Служанка рухнула на пол, скрючилась и обхватила руками голову.