Тоска по Испании накрывала Ану в самые неожиданные моменты. Она отправлялась в сад и вспоминала цветущие благоухающие луга на ферме дедушки и напоенный медовым ароматом воздух, наполнявший легкие, когда она скакала наперегонки с Фонсо и Бебой. Искорка в пруду воскрешала в памяти желтый свет Севильи и извилистое русло Гвадалквивира с отражающимися в воде серебристыми облаками. Но она отгоняла эти мысли прочь, чувствуя, что предает саму себя. «Теперь это моя жизнь, — напоминала она себе, — жизнь, которая так тяжело мне далась. Никто и никогда не узнает, какую цену я за нее заплатила. Узнают лишь о том, чего я добилась».
Ана понимала, что в круговорот истории вовлечен каждый человек — и все человечество и ход ее неумолим, независимо от того, обращают люди на нее внимание или нет. Ана испытывала жгучее любопытство к невидимым жизням в неизведанных краях: она понимала, что за пределами гасиенды ее судьба тоже неразличима и безвестна. Она представляла, как через сто лет кто-то будет стоять на этом самом месте и гадать, кто ступал по этой земле до него и видел ли вон то дерево, тот пруд, скалу в форме пирамиды? Интересно, ее предки-завоеватели тоже задавали себе подобные вопросы тогда, давным-давно, сойдя с корабля на этот берег, такой незнакомый и такой далекий?
Читая письма от матери, Ана возмущалась неумеренной любовью Хесусы, проявившейся так поздно, когда они жили по разные стороны океана. Однако она опечалилась, получив известие о смерти дедушки, который ушел из жизни в возрасте девяноста трех лет. Абуэло Кубильяса нашли сидящим в кресле, ноги его лежали на табурете, а колени были укрыты одеялом. В отличие от родителей, он поощрял любознательность внучки. Даже после смерти дедушка продолжал играть важную роль в судьбе Аны. Три недели спустя после печального известия Северо вернулся из Гуареса с официальными документами, поразившими Ану: Абуэло оставил внучке пятнадцать тысяч песо.
Ана ничего не сказала про наследство Рамону, опасаясь, что если он узнает про деньги, то все растратит. Она написала отцу и попросила сохранить основную часть средств на счете в Севилье, которым она могла бы пользоваться по своему усмотрению. Естественно, эта просьба обнаружила бы разлад в семье дочери, но ей было наплевать. Дон Густаво подтвердил выполнение инструкций, и Ана не сомневалась: вмешиваться он не станет. Ана вычла из наследства сумму долга Луису Моралесу — три тысячи сто шестьдесят семь песо с учетом процентов — и вручила Рамону переводной вексель, чтобы он расплатился с соседом.
— Откуда ты взяла деньги?
— Отец одолжил, — солгала Ана.
— Ты за моей спиной попросила денег у дона Густаво? Он решит, что я не способен заботиться о тебе и сыне.
— Как раз это его и беспокоит. Тебя, кажется, больше тревожит его мнение, нежели мое.
— Да, меня заботит, как сохранить свое доброе имя, — сказал Рамон и сощурил глаза, словно ему было неприятно на нее смотреть. — А тебя я презираю.
Крик, вырвавшийся из ее груди, удивил ее не меньше мужа. Никогда ей в лицо не говорили такие гадости! Она находилась за тысячи километров от родного дома, где не было любви, но и ненависти тоже не было, нет, не было. Она почувствовала себя совершенно одинокой в этом мире.
Выражение лица Рамона изменилось. Отвращение сменилось раскаянием, а затем жалостью.
— Ана, прости.
Она подняла руку, останавливая мужа, будучи не в состоянии вымолвить ни слова. У нее так перехватило горло, будто его сдавили пальцы Рамона. «Вот к чему привели взаимные оскорбления!» — подумала Ана.
— Скажи что-нибудь. — Рамон шагнул к жене, словно намереваясь коснуться ее, но она отшатнулась.
— Ничто и никогда не сможет вычеркнуть эти слова из моего сердца, — отозвалась она. — Ты презираешь меня!
— Я не имел в виду…
— Нет, имел, Рамон. Нам больше нечего друг другу сказать.
— Чего еще ты хочешь от меня?
— Ничего, — ответила она. — Ерунда. Можешь бросить меня здесь, если желаешь. Ты уже бросил. Твои шлюхи…