Александра Леонтьевна пришла к себе, дома ее ожидало письмо от Яворской: просит прийти в два часа. Посмотрела на часы, а уже полвторого. Взяла извозчика, успела вовремя. Оказалось, что Яворская хочет прочитать «Докторшу», а рукопись затерялась. Ничего не оставалось, как доставить рукопись вечером в театр. Шла пьеса князя Барятинского. Александра Леонтьевна была так раздосадована потерей рукописи, что все ей казалось в мрачном свете. Особенно не понравилась ей сама Яворская. Кривляка, мысленно сводила она счеты с той, на которую так надеялась втайне, голос как у извозчика, грубый, скрипучий, неспособный передать тонкие оттенки чувства. Произвела эффект в конце громогласной мелодрамой и рыданьями. Какая она Инна! Да, впрочем, и не возьмет пьесу. В этом она убедилась, глядя на «Перекаты». Пьеса на современную тему: высмеивание бюрократии. Очень остроумно, мило, весело, неглубоко, эффектно, с выигрышными местами, громкими фразами, пьеса, а не суровая правда жизни. Бедная ее докторша, суровая, скрытная и неэффектная, как бы она чувствовала себя на этих светских подмостках. Однако как-никак, а нужно ждать ответа. Обещали дать его в четверг. Прочтет ли? Странное чувство возникало у Александры Леонтьевны: как будто хочется, чтобы пьесу не приняли. Это чувство художника, который видит, что его произведение исказят, а бороться против этого нет сил. Какая разница, Яворская и Комиссаржевская. Насколько у последней игра тоньше, правдивее, художественнее! Вот ей бы она с радостью вручила «Докторшу». Не судьба! Она, вероятно, и не читала ее. Даже наверное! А от Станиславского никакого ответа. Грустно было на душе.
Только через две недели оба театра ответили ей, но оба неопределенно. Карпов писал:
«Мног. А. Л.
Я с большим удовольствием прочел Вашу пьесу «Докторша». В ней так много подлинной живой правды и наблюдательности, да и сделана она сценично. Одна беда —это такая ужасная, мрачная картина, что прямо боязно ставить ее на сцене. Сцены с фельдшерицей, с больным ребенком и бунтом полны правды и ужаса. Если будете когда в этой стороне, загляните ко мне в театр, сам решительно не имею свободной минуты, чтобы лично заехать к Вам.
С гл. уважением».
«Что сей сон значит? — раздосадованно подумала Александра Леонтьевна. — Предложение или отказ? Если отказ, зачем просить заехать, если предложение, зачем такое условное приглашение. Придется поехать, чтобы уяснить положение «Докторши» в театре Суворина».
Александра Леонтьевна пошла к Леле — и посоветоваться, и повидаться: соскучилась по Юрочке. Алексея дома не было. Юрочка с радостью кинулся к бабушке. И до прихода Алексея так и не отходил от нее. Что-то лопотал невнятное, но такое милое, дорогое. Она и баюкала его, и пела песни, и играла вместе с ним в его игры.
Пришел Алексей и увел ее в свою комнату. Тяжелое предчувствие тяготило ее.
— Ты поймешь, Алеша, мое состояние, сейчас я запела Юре «прилетели гули...» и вспомнила Сосновку. Вечер. В спальной няня Марья поет «прилетели гули»... и мы сидим на убогом стареньком диванчике, перед нами старая-старая лампа, мы читаем, прислонясь друг к другу, и прислушиваемся к песне, к скрипу качаемой кровати и бормотанью засыпающего ребенка. И так мы любим друг друга, так никого нам не надо, кроме нас троих, так широко и светло и бесконечно перед нами будущее. Хорошо, когда у людей есть такие воспоминания. Как странно. Недавно еще будущее казалось таким тесным и так его, казалось, мало осталось, а теперь опять горизонт раздвинулся и точно не пятьдесят лет на плечах, а... право, не знаю сколько. И так смешно, смешно делается, когда подумаешь, что пятьдесят. Пятьдесят, ведь это седые волосы, выпавшие зубы, потухшие глаза, теплый угол, кофейная гуща и спицы чулка, а я еще жить собираюсь, завоевывать будущее, точно молоденькая! Представляешь, два театра хвалят мою «Докторшу», не знаю, с каким связать свою судьбу.