Варя, успокоенная и умиротворенная, стала собиться в дальний путь. Когда мы все их проводили, Лева привез Машу на вокзал. «Почему ты ее не привез?»— спросила я. «Да ведь нельзя, сестра тут». Мне это было неприятно за Машу, ведь будущая жена его, как же с сестрой не познакомить. Но все они, высшего круга, нашли, что Лева прав. Покуда шли их сборы, а сундуков премного набиралось, нам захотелось съездить на острова. Помню, мы шли по Невскому и на нее все оглядывались. Пришли на пристань, я уже взошла на пароход, Лева отводит меня в сторону и говорит: «Тетя, прошу вас, поезжайте домой, компания будет для вас неподходящая». — «Как хочешь, — сказала я, — если стесняю, уеду». — «Не стесняете, но вам тут не место, прошу вас. Она очень известная в Петербурге». Оберегает мою репутацию, как и сестрину, подумала я. Но не желая ему делать неприятное, вернулась домой. Неладно, думалось мне, стыдится он ее, какая же это жена будет для него. Крепкое раздумье взяло. Ну да видно после будет, решила и на этом успокоилась. Саше я писала все подробно обо всем — потребность была ей все рассказать и ее мнение узнать, она бы меня поняла. Саша мне только раз написала, и я ее письму обрадовалась, как свежему ветру в душной атмосфере.
Наконец мы отправились в путь. Вскоре я уехала по делам в Москву и отсутствовала около двух недель. Я скучала и беспокоилась, как бы чего не случилось в Тургеневе. Вернувшись, узнала, что было побоище крестьян — миром учили воров, всех приговоренных миром к наказанию было двадцать семь человек. Их вели сквозь строй и били батогами, которым головы пробили, которым руки повывернули. Но когда Лева бросился их унимать, его одернули. «Не вступайся, а то самому достанется, — кричали крестьяне. Это наше семейное дело, не твое». После этой казни Лева ходил по избам и перевязывал раны. С ужасом он мне это рассказывал. Отвезли больных в больницу, а мир их всех исключил из общества.
Дня до этого побоища не проходило, чтобы не был взломан амбар. Терпели, терпели, прорвало — все вспомнили: и пожары, и убийство сына одного богатого крестьянина, защищавшего свой амбар.
Житье Левы с Машей стояло так, что они каждый день выпивали, тонких вин не было, пили водку и играли в карты с управляющим банком, который и выпить был не дурак, и любил картишки. Это меня очень огорчало. Куда, видно, ни увези, везде вино найдут, подумала я. Но что меня поставило в окончательный тупик, так это то, что Лева увлекся барышней Гумилевской, которая гостила у тургеневской учительницы. Семья этой барышни была мне очень близка и учительница тоже — она только что повенчалась с братом этой барышни — и я и мужа и ее поддерживала, так как отец Гумилевской был против этой свадьбы и отказался ему помогать как студенту. Лева уже объяснился ей в любви, но сказал, что жениться на Маше должен, это его нравственный долг. Я спрашиваю Леву, как и что и как это он так сделал. «Так весна, тетя, а тут непроходимые будни». — «А Маша как?»— «Я на ней женюсь». Маша напрямки высказалась: «Я уеду, пусть женится, я ему не пара». Я стала ее уговаривать повременить и не бросать его, что это, может, несерьезное увлечение и что я просто не чувствую почвы под ногами с ним вообще, и что буду с ним делать в Москве без нее». Она обещала повременить и сказала: три месяца только вам обещаю, не больше.