Он выстрадал свою решимость, понимая, что она не в силах победить в себе вот эту материнскую тягу к детям. В душе он плакал, что приходится расставаться, и одновременно не чувствовал себя несчастным, сознавая, что она тем самым исполнит свой долг по отношению к детям. Отпуская ее из Николаевска, он надеялся, что она уходит на время, только для того, чтобы самой сделать выбор между личным счастьем и долгом перед детьми. Он бессознательно надеялся на то, что она выберет счастье остаться с ним, но она ушла к детям. Ладно, решил он, пусть сама поймет, что ей лучше. Пусть он лучше пожертвует настоящим, чем потом всю жизнь мучиться и страдать от сознания своей вины. И он пожертвовал настоящим. Но тут же стал готовить ее к будущему, доказывать, что она не может быть счастлива, если он несчастлив, стал напоминать ей о себе чуть ли не каждый день. При встрече в Питере он говорил ей то же самое, что в Николаевске, — о долге, о счастье. Она поверила в искренность его чувства и твердость его решения. Гордилась им, говорила о высоте его чувства. И горько разрыдалась при расставании. Она твердо верила в то, что они больше не будут видеться. И он ужаснулся от этого, стал готовить ее к тому, чтобы она вернулась к нему. Он стал испытывать угрызения совести за то, что толкнул ее на ложный путь. Неужели он сам своими уговорами вел ее на погибель? От этой мысли ему становилось страшно. И он использовал свою встречу в Питере как свой последний шанс. Она пришла к нему радостная, взволнованная. С горячим интересом рассказывала ему о детях. Она была действительно счастлива. Он же ехал в Петербург в надежде застать ее страдающей в безрадостном одиночестве, в надежде, что она скажет, что все взятое на себя бремя ей не по плечам, и он снова подаст ей руку помощи. Но все оказалось не так. И тогда он стал безжалостно рассказывать ей о ее конце: от нервного потрясения она заболеет, от нее заберут детей, муж бросит ее на произвол судьбы, она останется одинокой и заброшенной. Она нужна ему, без нее он так несчастлив. А раз она любит его, то должна вернуться. Все трудности можно перенести и испытать и оставаться счастливыми. Нет, он вовсе не поклонник непременного счастья в шалаше, напротив, он считает, что они — нужные обществу люди, а потому должны иметь некоторую долю благосостояния на родной земле. Но и любые невзгоды надо уметь встретить без страха, а это возможно только при полнейшей любви. В прошлом они боялись говорить обо всем, и прежде всего избегали разговора о детях. Будущее было для них туманно, об этом они никогда не говорили. Просто они боялись признаться себе, что материнское в ней может вступить в противоречие с женским началом. Они чувствовали всю возможность слияния этих двух важных сторон ее души. Он не имел права вторгаться в эту область ее жизни, а она не смела открыть ему своих страданий о детях. Они просто боялись поверить, что они вместе. До разговоров ли тут о будущем? Но материнское начало, задавленное сиюминутным счастьем, со временем давало о себе знать. И в конце концов она ушла к детям, не победив в себе торжествующего материнства. Сейчас многое изменилось в них самих. Обстоятельства остались те же самые, но он уже не боялся говорить о совместном будущем. Они пережили тяжелые испытания. И если она не разлюбила его, если она не махнула на него рукой, то теперь все должно пойти по-другому. Если раньше, уговаривая ее уехать к детям он боялся, что когда-нибудь он сможет прочитать в ее глазах невольный упрек за свою судьбу, то сейчас, после тяжелых испытаний, все переменилось в его сознании — он более откровенен с ней. Признается ей в том, что он довел ее до отчаяния, до таких страданий. «Саша, кляни меня, я не могу вспомнить себя в ту минуту. Подлец я. И все ж я не мог быть иным».