В мастерской Е. С. Кругликовой бывал часто Волошин. Вот что писал художник Б. Н. Матвеев: «Был на вечере у Кругликовой. Там было много народа: компания французов, в которой участвовал и я, устроила шарады в лицах. Было слово «Волошин». А целое, то есть самого Волошина, представлял я, загримировавшись очень удачно. Я сопел, как он, и читал его стихи».
В этом году, весной, Дягилев показал в Париже «Бориса Годунова» с Шаляпиным. А. Толстой, как и все русские «парижане», испытал неизъяснимое волнение от встречи с великим актером. Успех предстоящего спектакля был совершенно неописуем. Билеты раскупались нарасхват. Один из критиков того времени назвал свою статью о Шаляпине «Вот он, великий скиф». Декорации и костюмы готовили Головин и А. Н. Бенуа. Касторский (Пимен), Чупрынников (Юродивый), братья Кедровы бывали у Е. С. Кругликовой.
Благодаря ее посредству Алексей и Софья стали непременными членами русской колонии в Париже. Здесь в это время жили поэты Минский, Брюсов, Бальмонт, Волошин, художники К. Петров-Водкин, В. Белкин, Широков. Софья по рекомендации Елизаветы Сергеевны стала заниматься в школе Ла-Палетт, где преподавали известные художники Бланш, Герен и Лафоконье. А. Толстой по утрам садился за работу. С собой он привез небольшую библиотеку, в частности любимое им собрание афанасьевских сказок и некоторые другие собрания русских сказок и былин. После обеда он любил посидеть в кафе, а вечером приходил в один из кабачков Монмартра, где обычно собирались «русские парижане», и внимательно слушал стихи, споры уже признанных вождей нового искусства. Освоившись, Алексей читал свои стихи.
Особенно близко Алексей Толстой сошелся с Максимилианом Волошиным, оказавшим на него большое влияние. Большой жизнелюб, много повидавший за свои тридцать лет жизни, Макс Волошин был одним из образованнейших людей своего времени. Он исходил Испанию по маршруту Дон-Кихота. Исходил пешком все побережье Средиземного моря, был в Японии и Индии.
Даже среди парижских знакомых Волошин выделялся независимостью, широтой, большим вкусом. Он превосходно знал французскую литературу и живопись, объездил чуть ли не всю Европу. Долго жил в Латинском квартале Парижа, а значит, превосходно знал жизнь артистической богемы Парижа.
Уже до знакомства с ним Алексей много слышал о нем, он часто бывал в Москве и Петербурге, хорошо разбирался во всех тонкостях кружковой борьбы, был принят всюду и всюду оказывался полезен, обладая редким даром быстро разбираться в деликатных ситуациях и находить из них выход, удовлетворяющий обе стороны. «Если Брюсов, Бальмонт оскорбляли вкус, — вспоминал Белый как раз эти годы, — то Волошин умел стать на сторону их в очень умных, отточенных, неоскорбительных, вежливых формах, те были — колючие, он же сама доброта — умел мягко, с достоинством сглаживать противоречия, ловко парируя чуждые мнения. Вежливо он противопоставлял им свое: проходил через строй чуждых мнений собою самим, не толкаясь; В. Брюсов и даже Бальмонт не имели достаточного европейского лоска, чтоб эквилибрировать мнениями, как в европейском парламенте».
Он уехал из России из-за своих радикальных убеждений. Стал слушателем «Вольного университета», основанного М. Ковалевским. Алексей Толстой зашел как-то в мастерскую Кругликовой и стал дожидаться Соню, которая не успела закончить свою работу. Взял Платона и стал читать. Там нашел он подтверждение своих размышлений о божественном вдохновении.
— Здравствуйте, Елизавета Сергеевна, — загудел, словно протодьякон, прямо над ухом.
Алексей оглянулся, боком к нему стоял некто в белом фланелевом пиджаке, с маленькой светлой головкой, со светлыми полумесяцем усами и голубыми небольшими глазами. Представили: художник Вениамин Белкин. Алексей уткнулся в книгу, а к Белкину подсел Волошин и, прямо глядя ему в лицо, по обыкновению ждал, когда тот заговорит первым. И действительно, Белкин спросил:
— Вы, кажется, поэт?
— Да! — сладким голосом ответил Волошин.
— А вот вы не скажете мне, почему у нас нет хороших художественных критиков, холуи какие-то. Как-то пришли ко мне какие-то смотреть мои работы и давай удивляться. Я их выгнал. Убирайтесь, говорю, к черту. Чего они могут понимать в искусстве.
— Да нет, у нас есть хорошие критики, Бенуа, например, Сюненберг...
— Ну, я не о них говорю, они люди образованные, понимающие. Да их не читают. А читают разных там Брешко, Шебуевых. Художественному человеку нельзя работать в России, голодает. Придет на выставку какой-нибудь Тит Титыч, ткнет перстом, дескать, это что за мазня. А какое-нибудь дерьмо покупают. Вы, должно быть, не бываете в таких домах, где я бываю. Поверите, все стены завешаны ужаснейшим дерьмом...