— В настоящее время, Алехан, происходит какая-то агония человечества. Мы тоже переживаем агонию, но в этой агонии таится великая красота апофеоза, и словно перед смертью мы чувствуем какой-то переизбыток сил, мы, как Гете в свой смертный час, восклицаем: больше света, еще больше света! Вокруг распадаются колоссальные громады, рушатся тысячелетние иллюзии, падают недавно еще нужнейшие надежды, а нас что-то окутывает и пьянит... Ты посмотри на это небо, на это море, на горы, но и там, и всюду бьется, пульсирует жизнь; то мы в отчаянии, то мы в радости, и до конца мы не уверены, что не палят нас лучи этого прекрасного солнца. Не ослепит ли оно нас, мы просто радуемся ему, наслаждаемся покоем, смехом, весельем, танцем. Все говорят о том, что завтра должно наступить новое возрождение. Многие это знают, как они уверяют и ждут его. Но когда оно, это завтра, наступит? И какова будет перед этим последняя ночь? Может, это будет ночь безумства и оргий? Часы наибольшего экстаза и самоубийственного отчаяния? Мы не можем этого знать. Может, настанет тьма еще чернее и заря потухнет вовсе. Так что же ждать этой тьмы? Нет. Когда наступит возрождение, оно будет, конечно, более радостным, светлым, чем то, что наступило пять веков назад. Но у них мы должны поучиться жить полной жизнью, отдаваться без рассудка всем прелестям бытия. Пусть некоторые проклинают существующую тьму, от этого она все равно не рассеется. Прославлять жизнь и все прекрасное на земле — вот наша задача. Единственный гимн, который мне по душе, — гимн красоте, только он способствует просветлению всей жизни и самого человека.
— Ты прав, Макс, действительно, за последние годы интерес к танцу необыкновенно возрос. Может, начиная с Дега, открывшего балет и балерину? Но я хочу видеть красоту танца не только на подмостках театра, но и в жизни. Почему бы не окружить всю обыденность жизни красотой?..
— Конечно, Алехан, и это в наших силах. При всей неналаженности нашей жизни, мучительной суетливости, особенно в наших столицах, так хорошо здесь, спокойно и уютно, смотришь вот на эти горы, море и думаешь о вечности, о прошлом и не менее бесконечном будущем. И правы те, кто говорит, что все искусство — танец, ибо оно все украшение жизни, выявление в ней красоты. Ты вспомни Богаевского — посмотри на его картины, посмотри, в каком таинственно красивом порядке сплетаются и расплетаются здесь линии, здесь есть ритм и гармония, выражен восторг и подъем, — это разве не тот же танец, только откристаллизовавшийся и словно навеки застывший? Архитектура? Музыка? Театр? Но гимн красоте, Алехан, не должен служить эстетическому самоуслаждению, должно освободиться от пут цеховой замкнутости, но и не должно быть непременно полезным, служить каким-то определенным целям. Человечество выработало язык искусства для разговора с небожителями, и нужно учиться говорить на этом языке, не вплетая в него чуждые этому языку слова.
Танец тоже был языком, на котором человечество разговаривало с богом. Молитвы, обряды, ритуальные танцы, поминовение усопших — все это украшало жизнь и скрашивало ее. А потом кто-то изгнал танец из людского обихода, загнал его на театральные подмостки, а люди лишились повседневной красоты, расплылись, стали уродливыми. Посмотри на меня, да и на себя тоже, хотя ты моложе меня. На подмостках же танец, предоставленный себе, отрезанный от жизни, превратился в судорожное метание и постыдное действо. Нужно, чтобы люди стали прекрасными во всех своих действиях, чтобы танец стал законом всей нашей жизни. Танец должен служить красоте — и только ей.
В Коктебеле было много непосредственности, выдумки, все были талантливы, им не надо было репетировать. Разыгрывались импровизированные спектакли, шаржи, маскарады.
Это увлечение хитонами, Посейдонами не было желанием воскресить красоту древней Эллады, любованием всем ее бытом, нравами. Нет! Сделать быт красивым и разлить красоту по всему быту — вот цель, которую ставили перед собой собравшиеся у Макса. Пожалуй, даже не ставили такую цель, а она возникала как естественное желание игры, после тяжелой и напряженной работы за письменным столом или в художественной студии. После работы так хотелось петь песни, сочинять гимны, жечь костры, веселиться от всей души. И все это хочется обставить красиво. Вот почему возникали обрядовые шествия, пластические танцы. Нужны не только красивые праздники, но и красивые будни.
Макс Волошин умел вдохнуть в собравшихся какой-то постоянный жизненный гимн, зарядить их каким-то плясовым ритмом жизни. И освобожденные от городских условностей, от сковывающей движения одежды, от машинной техники, молодые художники, артисты, писатели сами находили формы этого игрового ритма жизни.