В это лето родилась одна забавная шутка, которая потом долго служила предметом серьезных разговоров. М. Волошин и Е. Дмитриева затеяли игру: послали в журнал «Аполлон» ее стихи под псевдонимом Черубина де Габриак.
В «Хронике» журнала «Аполлон» (№ 2) появилась заметка Макса Волошина «Гороскоп Черубины де Габриак»:
«Когда-то феи собирались вокруг новорожденных принцесс и каждая клала в колыбель свои дары, которые были, в сущности, не больше, чем пожеланиями. Мы — критики тоже собираемся над колыбелями новорожденных поэтов. Но чаще мы любим играть роль злых фей и пророчить о том мгновении, когда их талант уколется о веретено и погрузится в сон. А слова наши имеют начальную силу. Что скажут о поэте — тому и поверят. Что процитируем из стихов его — то и запомнят. Осторожнее и бережнее надо быть с новорожденными.
Сейчас мы стоим над колыбелью нового поэта. Это подкидыш в русской поэзии. Ивовая корзина была неизвестно кем оставлена в портике Аполлона... Аполлон усыновляет нового поэта...»
Вся статья была выдержана в серьезных тонах, и никто, во всяком случае, и не догадался, что это была очередная мистификация. В этом же номере было напечатано двенадцать стихотворений Черубины де Габриак и объявлялось, что в портфеле редакции есть еще ее стихи. Шутка шуткой, но добились своего: в следующем номере «Аполлона» Иннокентий Анненский признавался в том, что стихи Черубины де Габриак породили в нем «какое-то неопределенно-жуткое чувство». Толстой работал в это время над рассказами «Соревнователь» и «Яшмовая тетрадь», завершал работу над книгой стихов «За синими реками».
«Рассказы «Соревнователь» и «Яшмовая тетрадь», написанные летом 1909 года в Крыму, я считаю началом моей работы над художественной прозой», — писал впоследствии Толстой в своей автобиографии.
Макс Волошин как раз в это время переводил рассказы французского писателя Анри де Ренье. Некоторые из них читал Алексею Толстому, который, слушая их, все время восхищался кристаллической формой письма, поистине графической четкостью образов. Почему так у него получается? Современность зыбка, непрочна, все современное казалось мелким, незначительным, все ускользало, не поддаваясь художественному усвоению. Напротив, давно минувшее устойчиво в своих формах, незыблемо по языку и стилю. К прошлому Толстой обратился для того, чтобы научиться владеть прозаической формой письма. Именно к этому времени у него возникли сомнения, стоит ли ему писать стихи. Может, остановиться на прозе? А о чем писать? К семейным хроникам, о чем говорили с Волошиным в Париже, он еще не готов. Слишком много он связывал с этой темой. Все это угнетало Алексея Толстого. И снова Макс Волошин вывел его из тупика, словно приоткрыл отдушину, и он мог вздохнуть полной грудью.
Как раз в это время в письме к И. Ф. Анненскому (1909 г.) Алексей Толстой признается в своей полной беспомощности продолжать заниматься поэзией вообще, и символистской в частности: «Я никак не могу найти ряда моих символов для нынешнего дня, облечь пережитое вчера в формы искусства. Древность же окрашена в прекрасные цвета, и легко брать от нее то, что пришлось по душе, по плечу. И лирические переживания тоже облекаются в старые одежды и, желая, не могу натянуть на них фрака — лопнет».
В это время, в 1909 году, он особенно явственно ощутил в себе противоречие: с какой стати он, такой толстый, здоровый, сильный человек, полдня мучается в поисках рифмы. Когда он стал понимать, что такое настоящие стихи, писалось медленнее. Ему становилось смешно от того, что у него перестали получаться стихи. Он стал к ним равнодушен. «Это объясняется, конечно, тем, что у меня не было темперамента поэта. Я никогда не был поэтом», — признавался Алексей Толстой позднее.
Он уже пробовал писать прозу. «Старая башня», «Архип»...
«Летом 1909 года я слушал, как Волошин читал свои переводы из Анри де Ренье. Меня поразила чеканка образов. Символисты с их исканием формы и такие эстеты, как Ренье, дали мне начатки того, чего у меня тогда не было и без чего невозможно творчество. Формы и техники», — писал в автобиографии Алексей Толстой.
Казалось бы, древность окрашена в прекрасные цвета, и легко брать от нее то, что по плечу. На деле все обстояло сложнее. Он взял два сюжета на одну и ту же тему. Рассказ «Соревнователь» начинается с того, что дядюшка наставляет племянника, но их беседа неожиданно прерывается. К помещику приезжает старый приятель с воспитанницей Настенькой, недавно овдовевшей. Петербургская красавица пленила старого гусара. Но успеха добивается молодой и красивый племянник. И когда все разбрелись по своим комнатам, дядюшка, кряхтя и охая, взбирается на крышу, вынимает из кармана подзорную трубу, и то, что он увидел в комнате Настеньки, повергает его вниз. С криком: «Подлец! Зарезал без ножа!» — дядюшка обрушивается с крыши в крапиву.