«Яшмовая тетрадь» несколько иного характера. Дворянин с тетрадью в яшмовом переплете прогуливается по стриженой лужайке и усталыми глазами посматривает то в тетрадку, то на деревенских девушек и парней. «Граблями шевелят девушки сено, а парень мечет его на воз, где, подхватывая охапки, прыгает другой, словно черт, и покрикивает, заломив гречушник».
Вот первые прозаические опыты Алексея Толстого. Работая над ними, его чрезвычайно смущало одно обстоятельство: он никак не мог понять, какая из форм данной фразы наилучшая. «Недочеты, — вспоминал он позднее, — я скрывал под стилизацией (XVIII век)».
Рассказы Алексей Толстой послал в Петербург, и вскоре они под общим названием «Два анекдота об одном и том же» появились в альманахе «Любовь» (1909 г.), выходящем при «Новом журнале для всех». Рассказы Алексей Толстой дал с посвящением К. Сомову: «Меланхолия, мечтательность и отвага — спутники счастливого любовника, и горе тому, кто, не чувствуя в себе одного из этих качеств, отважится на похождение, достойное быть осмеянным».
Константин Сомов, известный художник из «Мира искусств», в своих картинах воспевал дворянскую жизнь XVIII века.
Живопись Сомова многих поражала своей самобытностью, неповторимостью образов, красок, сюжетов. Картины К. Сомова с их идеализацией дворянского быта не раз служили предметом пародий и шаржей со стороны представителей различных художественных кругов. Еще в 1904 году в журнале «Весы» (№ 11) Андрей Белый писал о «комическом ужасе сомовских картин». В стихотворениях этого же времени, таких, как «Объяснение в любви», «Менуэт», «Прощание», «Променад», Андрей Белый тонко и изящно высмеивал сюжеты сомовских картин: красавица с мушкой на щечках, которая мечтает под звук клавесина, а перед нею «в привычно-заученной позе, в волнисто-седом парике, в лазурно-атласном камзоле, с малиновой розой в руке» склонился маркиз, и, конечно, «прекрасный и юный», вот вельможа встречает гостью, вот полуночницы просят погадать старую графиню, а со стен равнодушно взирают портреты; а вот «красотка летит вдоль аллеи в карете своей золоченой». Все эти темы сомовских картин, передающие в идиллических тонах дворянскую жизнь XVIII века, не могли не вызвать протеста среди либерально настроенной творческой молодежи.
Андрей Белый, вспоминая свои пародии, резко их оценивал: «Особенно я вызывал удивление стихами под Сомова и под Мусатова: фижмы, маркизы, чулки, парики в моих строчках, подделках под стиль, новизной эпатировали, мать и дядя любили моего «кузена» —
Когда мне передали, что даже художник Борисов-Мусатов весьма одобряет подобного рода стихи, невзирая на то, что сам Сомов подделки отверг (и ему их читали), я чувствовал гордость... Как хорошо, что мой голосе пропал в перекуре: на верхних регистрах запел безголосый петух; а без этого долго бы я безобразничал».
Алексей Толстой признался Волошину, что посвятил К. Сомову свои «Два анекдота».
Алексея Толстого поражал уход многих художников от современности и современных проблем. И он пытался не раз объяснить самому себе смысл этого отвращения у многих его знакомых к сиюминутным проблемам.
— Я, Макс, решил посвятить свои два анекдота о любви восемнадцатого века Константину Сомову. Ведь многие сейчас увлекаются стариной. Современность ушла из картин, из поэзии, из театра. Бакста, например, интересует древний ужас, Сомова маркизы восемнадцатого века, культ обнаженного тела. Все это очень интересно, глубоко и своеобразно.
— Ты правильно, Алехан, ставишь эти вопросы. Никогда художник, кажется, не был так далек от современности, как в наши дни. Возьми трех известных художников — Рериха, Богаевского и Бакста. Как они различны по целям, средствам, языку, духу, темпераменту, но все трое поражены одной мечтой об архаическом. Помнишь, камень становится растением, растение зверем, зверь — человеком, человек — демоном, демон — богом. Так говорится в Каббале. Камень... Дерево... Человек... Вот символы Рериха, Богаевского, Бакста — трех художников, которые при всем внешнем несходстве тесно связаны в русском искусстве своим устремлением через историческое к архаическому. Ты обратил внимание на то, что пейзажи Рериха сделаны словно из камня и глины, настолько они прочны и надежны, а деревья Богаевского зыбки, беспокойны, словно в вечном движении? Каменный и глыбистый Рерих продолжает дело тех мастеров каменного века, которые кремень умели заострить в лезвие ножа, а на куске рыбьей кости начертить иглой ветвистые рога оленя и косматый профиль мамонта. И помнишь, я показывал тебе картины Богаевского. Характер его здесь как на ладони, скорбный, утонченный, замкнутый. Его только надо понять. И совсем другое дело Бакст. Его «Древний ужас» производит впечатление, недаром картина имеет большой успех. Но даже здесь он предстает изысканным и любопытным собирателем художественно-исторических редкостей.