Алексей Аполлонович подошел к Александре Леонтьевне, взял дорогие ему руки и положил на свое лицо. Какие они добрые и ласковые! И сколько тягот и страданий снимает только одно их прикосновение. Вот из-за одного этого хочется порой все бросить да и приехать к ним. Смолоду все легко. А теперь все чаще думалось, что последнее время живешь, потом прозябать будешь. Алек:сей Аполлонович вздохнул полной грудью и снял ее руки с лица. Александра Леонтьевна тоже вернулась к действительности.
— Помнишь, Алеша, я писала тебе, что получила от Гонички Татаринова письмо, в котором он сообщает мне о решении депутатского собрания и велит подать жалобу в сенат. Я просила тебя привезти мне бумагу предводителя, чтобы на ней основать жалобу. Ведь надо что-то делать насчет Лели. Пора уж узаконить его положение в обществе и записать его в дворянские книги. Люди спрашивают, кто же он такой: Толстой или Бостром? И ему самому пора твердо определиться: в училище он Толстой, а тебе письма подписывает как Леля Бостром.
— Да, раз общее депутатское собрание отказало в приписке Лели, надо, конечно, обращаться в сенат, — сказал Алексей Аполлонович упавшим голосом. Он снова забыл привезти необходимые бумаги.
Вот и пришло то, чего он так всю жизнь боялся. Сколько он положил сил, терпения, чтобы воспитать сына должным образом, а сын-то принадлежит другому, а не ему. Он знал, конечно, и все время помнил, но в тайниках души где-то теплилась надежда, что Леля будет Алексеем Бостромом. И вот час настает — надо отказаться от этой надежды навсегда.
— Ты слушаешь меня, Лешурочка? — вернул его из задумчивости голос жены. — У меня недавно был Коля Шишков, он ехал из дома в Петербург по своим делам, дорогой он встретился на станции с Верой, о ней я потом тебе расскажу, узнал от нее мой адрес и заехал часа за три до поезда. Он был очень мил и сердечен, как прежде, в старые времена нашей дружбы. Я вдруг в нем узнала прежнего друга Колю. Лелька, конечно, так в него и вцепился, из-за этого и уроки не приготовил. Но что делать, такие свидания редко случаются. Коля мне и рассказал о Лелином деле. Он ведь был на депутатском собрании, когда дело решалось... Коля меня спросил, есть ли у меня доказательство о том, что графу было известно о рождении сына (на всякий случай), и когда я сказала о письмах, он сказал: «Больше ничего не нужно». Мне следовало бы для этого съездить в Самару и посоветоваться или с Хардиным, или со Львовым. Да беда, все денег не хватает. Что нам делать, не знаю. Минимум надо в месяц тридцать рублей, если провизии не будет из Сосновки, то мало. Четыре месяца — сто двадцать рублей. Из редакции за рассказ получу около двадцати рублей, за новый — пятнадцать или семнадцать. Да еще надо напечатать «Учительшу», которую не печатают в «Мире Божьем», за нее тоже рублей двенадцать. Да еще непременно напишу, буду ломать голову, придумаю что-нибудь. Напишу в «Мир Божий», спрошу, хотят ли они помещать, а если не хотят, то я, мол, где-нибудь напечатаю, у меня, мол, его просят. Так, дружочек?
— Так-то так, Сашуничка, но действительно безденежье просто ужасное. А февраль — май вам нужно здесь прожить. Как бы не сесть. Ведь ресурсы наши истощены, и вещи заложены, и кредит Общества взаимного кредитования иссяк. Когда к вам еду, так я, с радости, что вас увижу, себя козырем чувствую и вовсе не расположен к экономии. Ну, не горюй, что-нибудь придумаем, чтобы обеспечить вас на весну. У нас же свиньи еще есть. Хотел их оставить до лета, а теперь уж ни к чему, кормить нечем. Надо обязательно свиней почем ни есть продавать. Боюсь, что вся эта операция со свиньями плачевной будет, а делать нечего. Как-нибудь опять выкрутимся. Нам не привыкать. Только вот что я хочу тебе посоветовать: посылай свой новый рассказ в самарскую газету, а то мне высылать ее не будут, журналы мне выписывать не на что, я хоть самарской газетой жив буду.
— Да, видно, так и сделаю. Столичные журналы помалкивают, не поймешь, что они там думают, что им надо. Коля говорил мне, что в январской и февральской книжках „Вестника Европы“ за 1898 год появилась повесть (название не знает), подписанная Гр. Е. В. Т., и будто бы это произведение Лили. Это он знает от Батюшковых, которые видятся с Верой Львовной. Повесть будто бы очень талантлива, неизмеримо выше «Молчальника», но сюжет очень рискованный, который заставляет сомневаться, что ее писала молодая девушка. Особенно поразительна психология старика мужа, женатого на молодой девушке, влюбленной в пасынка. Сюжет трактуется так смело, что трудно предположить, что писала девушка, но будто бы Батюшковы утверждают, что Лиля и есть автор этой повести. Лиля живет в Москве у бабушки, но пользуется полной свободой, делает что хочет, едет куда хочет. Если это так, почему она обо мне не вспомнит? Или жизнь ее так полна и так кружит ее, что ей не до меня? Как бы я хотела что-нибудь знать о ее жизни...