Александра Леонтьевна снова ожила. После отъезда Маши все время находилась в каком-то унынии, ощущала упадок духа и сил, хотелось еще разок увидаться со своим Лешурочкой. Она рассказала Алексею Аполлоновичу о визитах Струкова, Веры Тургеневой, Маши, о том, что Моновские ищут квартиру, — у них в прихожей стены покрываются снегом, как только ударят сильные морозы, — о том, что Татьяна у них заболела дифтеритом, а у Пушкиных дети заболели свинкой и что она никуда почти не ходит.
— Ты знаешь, Сашуничка, как-то утром, после дороги, устал, продрог, ушел к себе в кабинет и от нечего делать стал разбирать кашу в своем столе и наткнулся на твои письма. И вдруг у меня вышел совсем неожиданный праздник. Хотел только подобрать по числам твои письма, но, конечно, зачитался. Меня ждут, на дворе разные распоряжения, а я все утро просидел. И как мне стало хорошо. Сознаюсь, я чувствую постоянно недостаток общения с тобой и сдуру-то сетую, что мало пишешь ты. И вдруг передо мной сразу столько! И ведь вовсе ты не так мало пишешь, как это мне казалось.
Александра Леонтьевна, разбирая привезенные вещи, нашла два простеньких образа.
— Вот за это тебе, Алеша, особое спасибо. Нам они очень необходимы. А то и так хозяева нас татарами зовут... А в Самаре ты кого-нибудь видел, к кому-нибудь заходил?
— В этот приезд шариком катался по Самаре. Не выкрутился даже написать тебе как следует. Сначала хлебом занимался, на свинину я уж махнул рукой. А потом этот колбасник подвернулся. Он у меня будет покупателем, кажется, на всю свинину. Слава богу. Ну и, понятно, закрутился, ни у кого не был. Только в ресторане познакомился с речами Зола и Лабори и, конечно, опять взвинтился против вопиющего зла. Сашуничка, что бы сделать, как бы выразить общественный протест?! Просто дышать нечем... Да, чуть не забыл, в Самаре новость: Алабика помре.
В голосе Алексея Аполлоновича послышалось торжество. И неудивительно. Алабин много принес ему горя, страданий, и прежде всего лишал его самых лучезарных надежд быть полезным обществу, заставил уйти его в отставку и в Николаевске и в Самаре. Столкнулся с таким человеком — и все разлетелось: надежды, вера, упования. Осталась только любовь. Да и то ему порой казалось, что он взвалил на себя непосильное бремя. Даже как-то проговорился Марии Леонтьевне, что ему хочется сделать «скидку», так увлекся он одной хорошенькой женщиной. Конечно, он благодарен ей, что она пристыдила его и напомнила, что Саша ради него пожертвовала всем, он образумился, и все пошло по-прежнему. Но все-таки тяжко ему было порой. Суетишься, суетишься, а все ради чего? Ради сына? Но ведь он скоро будет графом Толстым и может совсем отвернуться от него.
Александра Леонтьевна тоже задумалась. Сколько раз они принимались поносить Алабина, который, казалось им, сломал им жизнь, лишил их того ощущения необходимости жить ради пользы, ради дела, ради людей, с которым они вступали в жизнь. И вот он умер, и уже никто не мешает им быть теми, кем бы они хотели быть, а силы уже не те, словно веригами они уже прикованы к земле, и не взлететь!
— Я получила от Бестужева письмо к тебе, — заговорила Александра Леонтьевна, — он просит тебя снять копию с диплома и прислать ему.
Александра Леонтьевна нашла письмо и передала Алексею Аполлоновичу, который быстро пробежал его.
— Все это пустяки. То, что у нас произошло, гораздо интереснее. Где, кстати, Лелюша-то?
— Я здесь, папутя, я слушаю, — отозвался Алеша, как всегда ни одного слова не пропустивший из разговора родителей, но и виду не подавший, что слушает их.
— Так вот. В мое отсутствие в Сосновку днем забежал волк. Пробежал двором, садом и убежал, ничего, никого у нас не тронув. Но потом оказалось, что этот путешественник в Сосновке в двух дворах по овце загрыз, у Устина корову за морду укусил, потом побежал к нам, от нас в Губернаторовку, потом в Колокольцовку, где наконец его и застрелили. Слух этот надо проверить, и если окажется верным, то надо принять меры относительно укушенных им животных. Вот, Лелюша, стоило тебе уехать, как сразу начались охотничьи приключения.
— Очень бы хотелось, папа, летом поохотиться. Ты не забыл, что мы хотим устроить охоту?
— Конечно, обязательно что-нибудь интересное для и твоих друзей придумаем. Волков не обещаю, а охоту на дудаков непременно устроим. Только учись как следует...
— Ну а теперь к прозе, — заговорила Александра Леонтьевна. — Мы с Лелей вчера ходили к Гозенгезеру, носили сапоги. Но голенища оказались так плохи, что нам отсоветовали приставлять к ним шестирублевые головки. Да и никаких к ним приставить нельзя, так как голенища внизу надо обрезать и тогда они будут слишком коротки. Поэтому мы решились поискать готовые сапоги подешевле, чем у Гозенгезера. Представляешь, десять или одиннадцать рублей! Мы нашли очень хорошие у Терентьева за восемь рублей и купили. Делать нечего. Все равно штиблеты скоро развалятся, а с сапогами авось проносятся до июня. Моновским отнесла три рубля с благодарностью и сладко пела соловьем, чтобы объяснить твое нехождение к ним так, чтобы они не обиделись. Если б ты еще бы дня два-три не приехал, мы бы с Лелей снова сели на мель. А теперь нам уже опять ничто не страшно. Еда, обувка, одежда есть, а все остальное как-нибудь преодолеем. Не так уж и долго ждать.