Из Казани в Нижний прокатились чудесно. Погода стояла прекрасная. Немного жарко было Александре Леонтьевне, но зато воздух — одно упоение. Три дня в Нижем пролетели незаметно.
«Когда надоедало ходить, говорить и смотреть, — писал он А. Бострому, — читал «Обрыв», который, кстати сказать, мне не понравился: много слов, но мало толку; характеристики расплывчатые, «не поставлено точек в глазах», не знаю, что будет дальше».
В Нижнем Алексей расстался с матерью, она села на пароход, а он остался на берегу среди провожающих. Пароход битком набит, места заняты, даже в рубке, хорошо, что матушка успела достать себе место. Грустно было расставаться. И все-таки Алексей вздохнул с облегчением, наконец-то он полностью предоставлен самому себе. Путешествие было чудесное, но матушка все время его одергивала, чувствовалась в ней какая-то тревога, раздражение, может, нервы стали пошаливать, может, естественная тревога за него уж давала о себе знать. Только некоторые часы их совместного путешествия не хотелось ему вспоминать. Бог знает какая гадость. Только в последние дни Александра Леонтьевна успокоилась, тишина Волги да взятая ванна в пути подействовали на нее немного. Мать поплыла к тете Маше, в Тургенево. Путь Алексея лежал через Москву в Петербург. Видимо, обычный путь всех тогдашних провинциалов.
За три года до Алексея Толстого тот же путь проделал Александр Серебров, оставивший замечательные воспоминания «Время и люди», к которым я не раз еще вернусь в этом повествовании. «При первом нашем знакомстве летом 1898 года, — писал А. Серебров, — Петербург меня обманул. Он оказался совсем непохожим на тот пушкинский город — «полнощных стран краса и диво», — каким еще с детства я заучил его наизусть по «Медному всаднику»... совсем не таким, как Москва, — шумная, пестрая, колокольная, где я только что побывал проездом с Урала, — Петербург оказался чужим, неизвестным мне городом, с которым надо было знакомиться заново. Внешний вид его был не из приятных: дождь, туман, слякоть, как будто город только что вылез из болота и не успел еще обсохнуть. Дома — с мокрыми подтеками, из водосточных труб на тротуары хлещет вода, разбухшая торцовая мостовая припахивает гнилью и карболкой...
Широкая улица уходила от вокзала куда-то в глубь города. В конце ее просвечивал сквозь туман длинный позолоченный шест, — я узнал в нем адмиралтейскую иглу. По сторонам улицы плечом к плечу двигалось темно-серое крошево людей, прикрытых черными зонтиками. Лица хмурые, озабоченные... Люди толкаются, обгоняют друг друга, цепляются друг за друга зонтиками, все куда-то спешат. Не грохочет булыжная мостовая, как в торговой Москве, не орут разносчики, продающие квас, не играют в пятнашки дети. Бесшумно, расплескивая шинами грязь, мчатся черные кареты, закрытые коляски и пролетки, а детей и вовсе не видно, — им в этом городе только сидеть дома да хныкать от скуки...»
18 июня 1901 года в десять часов утра Алексей Толстей, полный сил и уверенности в успехе, вступил на питерскую землю. Но и его ждало разочарование. Петербург Алексею Толстому тоже не понравился. Чем-то чужим и холодным повеяло на него. Извозчик вскоре доставил его к Комаровым. Варвара Леонтьевна, Саша и Катя радостно встретили его. Сам Николай Александрович и старший сын Лева встретили его со снисходительной прохладностью. Но Алексея это не удручало. Пять часов, проведенных у Комаровых, он не переставал удивляться. Приняли они его хорошо, по-родственному. Особенно понравилась ему Катя, очень милая, симпатичная девушка, чуть моложе его. Да и Саша — славный и такой застенчивый. Неловко было только от того, что, оказывается, никто из Комаровых не читал ни Тургенева, ни Толстого... Разговариваешь с ними, точно с людьми другой планеты. Не понимали друг друга. Как же так, недоумевал Алексей, мы живем с ними в одно время, в одной стране, мы почти все одногодки, два-три года разницы ничего не значат, в нас, наконец, течет близкая родственная кровь, общая наследственность — и вдруг такая разница в интересах. Они заняты совсем не тем, к чему стремится он сам. Порадовала его только Катя. За эти несколько часов он понял, как хорошо быть около милого, доброго, молодого существа. Да и с Левой он быстро сошелся. Уходя от Комаровых, Алексей испытывал сложные, противоречивые чувства. Все не так, как в Самаре. Думают одно, говорят другое. Видно, Петербург сделал их такими. Алексею вспомнилась старая уютная Самара, где все было так знакомо и дорого. А здесь — чужой, казенный город, думал Алексей, да и люди какие-то чужие, непонятные, слишком суровые и сосредоточенные, и так их много, что чувствовал себя одиноким и заброшенным.