Небо начинает очищаться, белые дирижабли облаков, вспарывая мягкие подбрюшья об острые скалы гребня, быстро несутся над нами. Ветер стал сушить штормовки. Это было холодно, но хорошо. "Ты прими ребят, а я пойду",- говорю я. Он кивнул. Я полез вверх, и радость не покидала меня. Я знал, что она, эта радость, потом будет долго жить во мне, что я смогу на нее опереться потом, в будущей жизни, которая ждет меня. Опереться, как на прочную, надежную зацепку на стене...
...Я сорвался на следующий день, на спуске с вершины. Серый удержал меня, но покалечил себе руку. Да, я помнил Каракаю. Это было давно, очень давно. Лариска в тот год кончала восьмой класс.
- Там кто-то идет, - вдруг сказал Серый, показав за окно.
Я встал. В разрывах облаков у далеких сосен "плеча" медленно двигалась по снегу какая-то черная фигура. На всей чегетской трассе, кроме немногочисленного населения нашего кафе, которое в полном составе присутствовало в ротонде, не было, вернее, не могло быть ни одного человека. Телефон работал, свет был, снизу нас ни о чем и ни о ком не предупреждали. В любую секунду погода могла снова испортиться. Тот, кто шел сюда, шел с чем-то необычайно срочным. Никакое другое дело не могло заставить в такую непогоду выйти здравомыслящего человека, Мы с Серым быстро оделись и стали спускаться вниз на лыжах. Еще издали я увидел желтую нейлоновую куртку. Снизу к нам поднималась Елена Владимировна Костецкая... Остановившись около нее, я спросил:
- Что случилось?
- Здравствуйте, - ответила она. - Ну что вы смотрите на меня таким зверем? Здравствуйте, мы же не виделись целые сутки.
- Поздоровайся с дамой, бревно! - сказал-мне Серый.
- Здравствуйте, Елена Владимировна, - сказал я, - Все-таки хотелось бы знать, что случилось.
Она откинула капюшон, сняла шапочку, поправила волосы.
- Ничего не случилось, - устало сказала она. - Я вас люблю. Вот и весь случай.
- Прекрасно, - тупо сказал я.
- Ну, Паша, ты даешь! - сказал Серый.
- А вы - его старый друг? - спросила она Серого.
- Вот этого, которого вы любите? - стал острить Серый. - Да, мы знакомы с ним давненько. Но должен вам доложить, что как он был бревном двадцать лет назад, так бревном и остался.
Елена Владимировна взяла рукой пригоршню снега.
- Не ешьте снег, - сказал я.
- Если вы будете хорошо к нему относиться, - сказала она Серому, не ответив мне, - я к вам тоже буду хорошо относиться. Ну по крайней мере пускать в наш дом и кормить. Это немало.
- Ночевать можно иногда? Не часто, - спросил Серый.
- Не ешьте снег, Елена Владимировна, - сказал я.
- Можно.
- Вы мне нравитесь, - сказал Сергей.
- Это меня не волнует, - сказала она и села в снег. - Господи, как я устала! Вы меня не волнуете, старый друг. Меня волнует вот он, Паша.
- Вы могли бы это доказать? - спросил я.
- Разумеется.
Она встала со снега и отважно посмотрела на меня. Она ждала, она была готова ко всему. Сзади и ниже ее в серо-голубую пропасть ущелья уходили верхушки сосен, закрывающихся снежным туманом.
- Пожалуйста, - сказал я, - не ешьте снег.
Она усмехнулась и отряхнула от снега варежки.
- Я-то думала, что вы хотя бы поцелуете меня.
- Бревно и есть бревно, - сказал Серый. Он чуть проскользнул вниз к Елене Владимировне, обнял ее и поцеловал. Я, как дурак, стоял и смотрел на эту сцену.
- Это очень современно, - сказал я и стал снимать лыжи.
- Старый друг, - сказала Елена Владимировна, - вы топайте вперед, а мы с Павлом Александровичем здесь немножко поговорим, а потом вас догоним.
- Я ведь поцеловал за него! - стал оправдываться Серый. - Паша, я же за тебя! Вы не представляете себе, какой он нерешительный! Если ему что-нибудь не подсказать или не показать, он так и будет стоять у накрытого стола.
Серый говорил быстро, пытаясь словами замазать ситуацию, действительно глупую.
- Ваши ночевки у нас отменены, - сказала Елена Владимировна. - Максимум, что вы заслуживаете, - воскресный обед.
- Паша, я отдаю тебя в надежные руки!
- В надежные, - улыбнулась Елена Владимировна, - но дрожащие и замерзшие.
Она каким-то детским, наивным жестом протянула мне руки. Я подошел, расстегнул пуховую куртку и сунул ее руки в тепло, под куртку. Серый повернулся и стал подниматься.
- Ну, в общем, - говорил он, уходя, - если в течение часа вы не объявитесь, я всех подниму на спасаловку.
- Полтора часа! - крикнула Елена Владимировна.
- Это при условии ночевок, обеда с хорошо прожаренной отбивной и терпеливого, внимательного просмотра моих слайдов. - Он медленно скрывался в снежном тумане.
- Шантажист! - крикнула Елена Владимировна. - Я согласна!
Выше нас совсем все затянуло, и некоторое время в этой белой мгле было слышно, как похрустывают, удаляясь, ботинки Серого. Елена Владимировна смотрела на меня, прямо в глаза.
- Тепло? - спросил я.
Она поцеловала меня в щеку, осторожно, будто клюнула.
- Я вот что решила, - сказала она. - Раз я тебя полюбила, чего я тебе буду глазки строить, кокетничать, говорить загадками? Валять дурака? То, что ты меня полюбишь, я это знаю, это точно.
- Ты... уверена? - спросил я. Неожиданно мой собственный вопрос прозвучал скорее как просьба.
- Это точно, - сказала она. - Ты - мой человек. Как только я тебя увидела в первый раз, когда ты вошел в комнату, где мы собрались, и стал говорить, я увидела, что это ты. Никто другой. Я тут же пошла в Терскол на почту, позвонила в Москву и все рассказала мужу, Сашке. Знаешь, я не терплю лжи. Мне очень трудно от этого, - добавила она, будто извиняясь. - Ты кто по профессии?
- Я - журналист, - гордо сказал я.
Ее руки под пуховкой, чуть гладившие мою спину, остановились.
- Ой как неудачно, - сказала она.
- Я - хороший журналист, - сказал я.
- Ну, может быть, - сказала она неуверенно, - конечно, может быть. Ты часто уезжаешь?
- Бывает.
- А что ты любишь?
- Как? - не понял я.
- Ну как - ну что ты больше всего любишь? Спать? Лежать в траве? Водить машину?
- Больше всего я люблю писать, - сказал я. - Работать.