...Мы сели в кресло подъемника. Только потом вспомнится это - кресло с обколупленной васильковой краской, шуршание троса над головой, холодное нейлоновое плечо лимонной куртки, какие-то пустяковые слова вроде "ой, сиденье холодное", мой ответ типа "в Польше на подъемниках пледы дают"... н кто-то навстречу едет в кресле... не мальчик ли с велосипедом?.. Нет, какой-то "чайник", шляпу на глаза надвинул... И будто это кресло - лифт к счастью. Слушай, слушай жизнь, Паша, скользи навстречу лучшим дням в васильковом кресле подъемника, останови это мгновение, запомни, растяни его молчанием, задержи дыхание, не будь дураком, не спеши дальше. Это прекрасно. И это все повторится. Не будет только мальчика с велосипедом...
Наше кресло скользило вверх, Елена Владимировна готовилась к разговору. Я это отчетливо видел. Наконец она начала:
- Ты думаешь, что я ищу принца?
- Нет,- сказал я, - я не думаю об этом.
- О чем же ты думаешь?
- Боже мой, Елена Владимировна! Как будто человек может сказать, о чем он думает! Мысль настолько шире слов, что когда ее выражаешь, то кажется, что врешь. О чем я думаю? Ну хотя бы о том, что очень хорошо, что нет войны. И мы можем ехать в кресле подъемника и рассматривать друг друга. Я думаю о любви. Я думаю о мальчике с велосипедом. Я думаю о себе...
- Тебе жалко себя?
- Наоборот. Мне кажется, что я чертовски удачлив. Но не принц, ты это верно подметила. Знаешь, в сорок втором году в Москве я сказал маме, что принц - этой такой мальчик, которому утром приносят в постель целую сковородку горячих котлет. Смешно, да?
- Паша, - тихо сказала она, - я тебя люблю. Я это говорю тебе во второй раз. Не уже во второй раз, а только во второй раз.- Я буду тебе это говорить всю жизнь. Я искала тебя. Не такого, как ты, и не похожего на тебя, а тебя. Только я не понимаю, что происходит. Ты держишь дистанцию, причем держишь твердо. Я тут раздумывала - может, просто так все складывается? И я делаю неверные выводы?
Она сделала крошечную паузу, чтобы я мог что-то сказать, но я, тупица, промолчал.
- Нет, - тихо продолжала она, - это твоя какая-то осмысленная линия. Паша, я не знаю, как мне преодолеть этот барьер. Может, ты чего-то страшишься? Какого-то несоответствия? Разочарования? Несовпадения?
Я заерзал на сиденье и тут же возненавидел себя за это ерзанье. Я хотел сказать правду, но это ерзанье сделало все, что я скажу, какой-то уловкой. О, Елена Владимировна тут же все поняла.
- Если хочешь соврать, лучше промолчи.
В душе я возмутился. Тем более, что она угадала.
- С какой стати мне врать? Я вам, Елена Владимировна, хочу сообщить одну новость.
Я почувствовал, как она, солнышко мое, напряглась.
- Вы, - продолжал я, - выносите с поля боя тяжелораненого. Дайте мне срок, небольшой, чтобы я пришел к вам.
- Это не новость.
- Может быть, но это - главное... А что касается всякого фрейдизма... несовпадений... как-нибудь совпадем.
Елена Владимировна принялась тихо смеяться, и сначала мне показалось, что этот смех - некое выражение сарказма, глубочайшего непонимания или безвыходности. Но это был просто смех, некое выражение радости. Она смеялась, ее трясло, она почти плакала и прижималась ко мне, пыталась меня обнять, и я с завидной ловкостью пытался ей в этом помочь. Наверно, к этому разговору она готовилась с тревогой, но тревогу ее я чем-то рассеял, даже не знаю чем. Готов поверить, что просто какой-нибудь интонацией, промелькнувшей в разговоре.
- Господи, - наконец сказала она, - до чего же хорошо! До чего же это счастье - понимать другого человека!
Она взяла мою руку и стала целовать ее - там между перчаткой и вязаным рукавом пуховки было специальное для этого место.
- Лена, Леночка... - бормотал я е смущении, но руку убрать сил не было.
- Вот так, вот правильно, - говорила она, - называй меня попроще, по-крестьянски, Лена, Леночка, можно Ленусик, не исключено и Леля!
С кресла, которое двигалось за нами и оттуда все прекрасно было видно там ехал знакомый инструктор по кличке Муркет и какая-то с ним хорошенькая, - нам крикнули:
- Паша, тут не бревны!
- Привет! - ответил я.
- Но только Елкой, пожалуйста, меня не называй.
- Почему? - спросил я, хоть и знал ответ. - Тебя так звали раньше?
- Звали, но это неважно. Просто в самом этом слове есть какая-то фальшь. И еще я хочу, чтобы ты знал: никакой жизни до тебя у меня не было. Это не отписка и не формула - не лезь в мое прошлое. Прошлое было, но жизни не было. Я просто никого не любила.
Она твердо и честно посмотрела мне в глаза. Я обернулся к заднему креслу.
- Муркет! - закричал я. - Можно еще?
- Давай! - крикнул Муркет. - Мы отвернемся!
Я обнял Лену и поцеловал. Мы целовались до тем пор, пока к нам не приблизилась станция канатной дороги и канатчики страшными голосами не заорали, что нужно немедленно откинуть наверх страховочную штангу кресла.
Чегетская гора - что деревня. Вечером о наших поцелуях в кресле рассказывали все, кому не лень. А не лень было всем.
В чем я мог ручаться совершенно точно, так это в том, что Лариса меня любила. Все, что происходило между нами, и быть не могло коварным притворством, игрой, фальшью. Правда, ее формула любви меня не очень устраивала, а в первый раз вообще повергла в смятение. Лариса мне сказала: "Я поставила на тебя. Ты должен быть уверен, что я тебе никогда не изменю, а уж если разлюблю, то скажу об этом сразу". Я много раз высмеивал ее за эту формулу, и со временем она лишилась ипподромного оттенка, однако при всем своем цинизме эта формула была правдива.
С мастерством немецкой домохозяйки Лариса педантично налаживала наш быт. Выяснив все, что я люблю, она немедленно полюбила это же. Каждое утро меня будили поцелуем. Завтрак был на столе. Из "морских дней", из всеобщей стирки она устраивала веселые праздники. Она встречала меня каждый раз в аэропортах, откуда бы я ни прилетал - из Варшавы или из Чебоксар. Всегда с цветами. Как-то раз мой самолет из Ташкента опоздал на шестнадцать часов, и эти шестнадцать часов она провела в душераздирающем отменой многим рейсов аэропорту Домодедово. И - никаких упреков. Всегда любовь, только любовь. Она была так расточительна, что я просто не знал, чем ей платить за это счастье.