- Что мне делать, Паша?- спросил он.
- Насчет Полтавы? Подожди немного, не нажимай... Может, образуется... Люди не любят, когда на них нажимают...
Дал совет. Кто бы мне дал совет? Может быть, моя прекрасная леди? В сумерках ее лицо было просто прекрасно, без всяких метафор. Казалось, она бесконечно терпеливо ждет, когда с моих глаз спадет чернота и я увижу наконец сияющий голубым светом выход из своего мрачного грота... Мы вышли на дорогу. Горы уже сделались стального цвета, и только на самой верхней полоске ледовой шапки Донгуз-Оруна тлел последний закатный луч, будто там протянули блеклую оранжевую ленточку... Вот Лариска сейчас бы сразу: "О чем говорили? Что за Полтава! Это что, кодовое слово? Полтава звучит, как шалава..." И так далее. А Елена Владимировна - ни звука. Довольна, что мы вместе присутствуем под мирозданием. Ждет. Терпеливо ждет. Ей-богу, какая-то святая! Да что же это за чудо такое? Ведь бесконечно не может это продолжаться, бросит она такого балбеса, как пить дать, бросит! Останешься ты, Паша, с двумя осколками в руках!.. Я обнял за плечи Елену Владимировну.
- Не холодно?
- Теперь - нет, - ответила она.
Бревно собрался уезжать, а я собрался его провожать. Окончился его одиннадцатидневный отпуск, по сусекам наскребенный из сверхурочных, каких-то воскресений и мероприятий. Там, в Москве, куда он попадет сегодня вечером, никто и не знает, что его по-настоящему-то зовут Бревно. Завтра он вообще превратится в профессора, доктора химических наук Сергея Маландина, нетерпеливого деспота и холодного педанта. Подписывая зачетки студентам, он будет мрачно им говорить, неразборчиво, сквозь зубы: "У нас растет число образованных людей и стремительно уменьшается число культурных". (Иногда на экзаменах он просил спеть студентов что-нибудь из великого химика Бородина, ну что-нибудь самое популярное, половецкие пляски, к примеру. "Образование, - мрачно при этом говорил - это часть культуры. Только часть".)
Мы шли по баксанской дороге, к автобусу, я нес его лыжи, а он - рюкзак. Шли в невеселом расположении: он, как я полагаю, из за своих химическо-домашних дел, а я - от внезапно пришедшего ощущения скорого одиночества.
- Ты можешь спросить у меня, сколько мне лет? - спросил Сергей, и это было настолько глупо, что я промолчал, подумал, что он разговаривает сам с собой. Чего мне спрашивать, если мы с ним были одногодки и учились когда-то в одном классе? Но он разговаривал, оказывается, не с собой, а со мной.
- Слышь, Паш? - снова спросил он.
- Ты что, рехнулся?
- Нет, ну ты спроси.
- Покупка, что ли?
- Ну спроси, говорю тебе!
- Скажите, пожалуйста, Бревно, сколько вам лет? - спросил я
- Сто, - сказал он.
- Ну и что?
- А то, - сказал Бревно, - что мы с тобой болваны!
- Ну, об этом никто не спорит.
- Мы - болваны! - повторил он.- Что-то мы не усекли в этой жизни. Я, знаешь, стал завидовать ребятам, у которых есть семья. И не вторая, а первая. Ну, было у них там что-то, было. Она хвостом крутила, он рыпался, но в общем-то перевалили они через эти рыданья, и вот они уже друг для друга родные люди. Я ведь, Паш, мог бы с Маринкой жить-то. Мог.
- Ну, вспомнил! - сказал я. - Сколько ты ее не видел?
- Шесть лет. А снится мне каждую ночь.
- А Маша? А Юлечка? - спросил я. - Ты ж... у тебя ж...
- Ну да, да, все это так. Полгода назад, помнишь? Я позвонил?
- Это не веха.
- Ну звонил, я тебе говорю! Лариска еще подошла, стала орать.
- Ну, звонил.
- Я в этот день Маринку в метро встретил. Не встретил, а просто стоял, читал газету, поднял глаза - она передо мной стоит. Фейс ту фейс. Я даже не смог ничего сказать. Она стоит и плачет, не всхлипывает, ничего, просто слезы льются. И вышла сразу. На "Комсомольская-кольцевая". Ушла и не обернулась.
- Да, - сказал я, - драма на канале.
- Не смейся! - зло сказал он.
- Я просто так, чтобы скрыть волнение.
Бревно некоторое время шел молча, потом тихо и даже как-то жалко сказал:
- Ну я, конечно, пытаюсь от нее загородиться. Работой, поездками, наукой... Но надолго этого не хватит. Я на пределе.
- Ты что-нибудь собираешься делать?
- Не знаю. Там какая-никакая, но семья у нее с этим артистом, сам я тоже... не соответствую званию вольного стрелка. Но жить так не могу. Не знаю. Я даже без химии мог бы прожить, но без Мариши - не получается.
В устах моего друга такое заявление было просто святотатством..
- Ладно, - сказал я, - чего ты разнюнился? Мог бы, не мог бы...
- Правильно! - сказал он. - Разнюнился! Точно.
Он зашагал бодрее, даже попытался разогнуть свою огромную спину под рюкзаком, отчего приобрел гордый и смешной вид.
- Все-таки хорошо, что мы с тобой хоть в горах встречаемся. Правда?
- Да, - сказал я, - исключительно полезно для здоровья.
- Не в этом дело! Просто потрепаться можно от души. В Москве не дадут. Как у тебя подвигается роман?
- Ничего, - сухо ответил я.
- Не хочешь говорить?
- Нет.
- Я хочу тебя предостеречь. Таких, как она, не обманывают...
- Обманывают всех, - сказал я.
- Ну я в том смысле хотел выразиться, что ты ее не должен обмануть.
- Ты не мог бы выразиться яснее? - спросил я.
- Мог бы. Если в тебе слит весь бензин, - быстро ответил Сергей, - не обещай попутчику дальнюю дорогу.
Слит бензин? Весьма цинично.
- И вообще, - продолжал он, - хватит здесь отдыхать. "Из-за несчастной любви я стал инструктором турбазы" Посмотрите на него! Из-за несчастной любви, дорогой мой, в прошлом веке топились. Он - стал инструктором турбазы. Какая глубина трагедии! Как сильны драмы двадцатого века! Инструктором турбазы! Сколько тебе лет? Сто? Не гордясь этим, как бы мимоходом, но значительно. Сто. Через две недели я попрошу тебя явиться в столицу и продолжить свои профессиональные занятия! Тебе - сто лет! Я не могу тебе сказать - не будь дураком, этот совет уже опоздал. Но я могу тебе сказать: не будь смешным. В конце концов, все свои многочисленные ошибки в личной жизни я совершил только ради тебя - чтобы ты, глядя на меня, мог выбрать верный курс!
Он засмеялся и хлопнул меня по плечу так, что я чуть не упал.
Автобус уже стоял, и усатый пожилой водитель орлино поглядывал на поселок Терскол в надежде взять хоть двух-трех безбилетных пассажиров. Заурчал мотор "Икаруса", мы обнялись с Сергеем. Да, в конце двадцатого века у открытых дверей транспортных средств надо на всякий случай обниматься. Такой уж век. Сергей высунулся в форточку.