Не тратя времени на пафосные речи, и ненужные приветствия, допрашивающий сел на стул.
— Ты знаешь, зачем я здесь- жестко начал начел допрашивающий — Выкладывай-
Все шло своим чередом, часы сменяли часы, дни приходили на смену своим, более раним предшественникам, превращаясь в бесконечную рутину, так ненавистную Косте. За полную неделю Костю, конечно же в сопровождении вооруженного конвоира, выпускали гулять сначала по больничному блоку, а затем и по всей, за исключением тюрьмы, станции. На платформе станции «Театральная» Костя многое повидал. По сравнению с этим вечно копошащимся человеческим муравейником, Речной вокзал теперь представлялся тихой заводью умиротворения, раем для боготворящих гармонию и тишину. Жители Театральной вкалывали без устали, оставляя на местах своей работы много больше крови и пота, нежели обитатели Речного, но при этом все равно жили на уровень хуже. Затем уже в своей палате обрабатывая увиденное, Костя пришел к выводу, что на красной ветке все было устроено гораздо проще, тут не стремились к шику, тут работали, вкалывали, строя что то грандиозное… по крайней мере так казалось со стороны… Обещанной врачом «беседы» так почему то и не случилось, хотя Костя этому и не очень расстроился. Здесь Костя впервые столкнулся с бытом «большого» метро. Как оказалось, валютой тут, как и на территории Ганзы, служат патроны, называемые здесь «пульками»: на что живем, тем и убиваем, отметил как-то про себя Костя. Кардинально местный рацион, если не считать еще одного изыска Речного — специй, не отличался: грибы, свиная тушенка, даже немного огурцов — все это присутствовало на прилавках магазинов. Еще в импровизированных ларьках, собранных из походных палаток были предметы, которые ранее Косте и вовсе не встречались: зеленоватого и светло-серого цвета толи трава, толи мелко рубленные грибы, Костя понять не мог, но было это разложено мелкой фасовкой по прозрачным пакетикам, на все же вопросы продавец лишь отвечал «чай», а приставленный к политзаключенному конвоир лишь хищно скалился, мол, нет у вас, у капиталюг, такого.
Но на восьмой день за Костей пришли двое солдат.
— Одевайся, пойдешь с нами- сказал один из них.
— Куда?
— Радуйся, обменивают вас
Костя быстро начал одеваться, и уже через полторы минуты вышел из больничного блока вслед за двумя вооруженными людьми в форме армии советов. Похоже было, что им отдали приказ всех деталей не разглашать, потому что больше не на один Костин вопрос они не ответили. Сталкер в сопровождении двух конвоиров быстрым шагом продвигался к одному из тоннелей. Где-то за 20 метров стал виден силуэт ручной дрезины и нескольких стоящих рядом людей. Рядом с угрюмыми солдатами сопровождения стоял молчаливый и бесстрастный Сержант. Когда Костя уже почти подошел к дрезине, Сержант поднял на него глаза, и не выказав никаких эмоций, вновь погрузился в свои мысли.
Один из стоящих держал в руках все конфискованные у сталкера вещи, когда бывший заключенный подошел, красный грубо всучил ему его часы, респиратор и подсумок для аптечки. Надевая часы на руку, Костя заметил отчеканенный на обратной стороне подпись «собственность П.А.»
— Оперативно вы- иронично заметил конвоированный и надел часы на руку.
— Выходим- отвернувшись от Кости, сказал самый старший из конвоиров. Двое человек встали на дрезину и взялись на рукоятки, еще двое начали автоматами подгонять пленных к путям, командир и еще трое конвоиров спустились на рельсы и вслед за скрипящей дрезиной двинулись вперед.
— Олег… — начал Костя, когда его подвели к его сопровождающему.
— Все вопросы потом, мы не можем сейчас говорить- не поворачивая головы ответил Сержант. — Надеюсь ты сказал правду, потому что я использовал последний козырь Ганзы, что бы нас вызволить отсюда, если честно, я вообще не понимаю, на что надеется Гуравлев, ставя на тебя так много…а теперь иди вперед, время вопросов будет потом. Группа двигалась по тоннелям красной линии к Комсомольской.
Глава 6. В аду места ограничены
— Выходим- пробубнил ведущий. Железные створки гермоворот освещались жадными языками больших фонарей, лежащими в руках разношерстно одетых людей. Третьим в строю стоит сильно постаревший Сержант. Это была его первая вылазка на поверхность, но даже еще не выйдя за ворота он успел неслабо перепугаться, постоянный гул, как будто сотни мертвецов за стенкой завывают под палочку дирижера, да и то, что рассказывали о поверхности уже заставляло душу спрятаться в пятки. Сталкеров не хватало: каждый раз с поверхности не возвращались люди. Каждый, кто хоть раз ходил на поверхность по возвращении на станцию не отлипал от бутылки с крепким спиртным, слонялся по платформе, а на людей смотрел мутным взором, будто бы мысленно уже вынес им приговор. Те, кто не пил, обычно сидели в углу платформы, уткнув голову в колени, и дико рыдав, или безумно шепча, что то. Мало кто из них не убивал себя дольше недели. Все, с кем разговаривал Сержант перед своим первым выходом, всем чем угодно клялись, что больше никогда бы не пошли на поверхность, но голод ставил свои условия. Еды едва хватало на пол недели, говорить о приемлемом количестве медикаментов просто не приходилось.
Тяжелые створки заскрежетали. Немного пригнувшись, первые в строю вскинули автоматы, найденные на милицейском посту станции. И лишь когда створки полностью разошлись, группа выдвинулась. Сильная вонь сразу же резанула нос Сержанта, да так, что не помогала даже тканевая повязка на лице. Противогазы были на станции штучным товаром, новичкам они были не положены. Люди начали подниматься по холодным ржавым эскалаторам. На какой-то момент молодому Сержанту даже показалось, что даже неодушевленные, казалось бы, машины умерли, будто бы вслед за человеком умирают и все его творения. Медленно и очень осторожно группа взбиралась по тлеющий скелетам эскалаторов, иногда ступеньки под ногами спутников угрожающе поскрипывали, норовя вместе с этими самыми спутниками провалится в бездну. И никто не мог объяснить, как советские эскалаторы могли истлеть и проржаветь настолько за каких — то несколько недель. Спустя десять минут группа уже была наверху. Пустой холл станции. Пустые, в спешке брошенные ларьки, какой то мусор в обилии ютится в углах стен, и ни одной живой души, за исключением дерзкой кучки людей, выбравшейся за припасами, даже крысы на некоторое время предпочли спрятаться по глубже. Держа палец на курке, ведущий уверенно свернул влево, остальные повернули за ним. Они уже подходили к лестнице, ведущей наверх, когда внимание Сержанта привлек плакат с фотографией. На ней был запечатлен какой то храм, а внизу большим шрифтом покоилась надпись «БОГ ЛЮБИТ НАС» Были заметны следи от ножа, причем достаточно свежие следы, как будто кто то пытался отодрать назойливый плакат, но похоже мало в этом преуспел. Вспомнив, о том, где он, Сержант смог только когда группа уже начала подниматься по лестнице. Он не видел сейчас взглядов таких, как и он сам, людей, впервые идущих на поверхность, взгляды которых с любопытством устремлялись вперед, терзаемые вопросом «а какой он теперь, мой дом?» У Сержанта не было терзаний по этой теме: несомненно ему нравилась Москва, поэтому он и выучил когда то русский, но его дом был не здесь, он был в теперь такой далекой Германии, в тихом городке под названием Бьорде на востоке страны. С упоением и горечью в редкие свободные минуты Сержант вспоминал родной город, тихие кривые улочки, любимую закусочную, родной дом… Он не испытывал иллюзий, по поводу того, что случилось с его домом. Он понимал. Он был реалистом.