Стефан стоял рядом с моим креслом и терпеливо ждал, будто имел в своем распоряжении все время мира. Он не сильно изменился: может, чуток нарастил мясца и уже не выглядел как ловелас, но зато приобрел во внешнем облике нечто, что резко отличает французов от прочих европейцев. После двадцатиминутного разговора со своей матушкой я сумел произнести всего два слова: «Увези меня».
12
Похоже, я заснул моментально.
Стефан отпустил своего водителя, предупредив, что в бюро не вернется, затем сел за руль моего «мадджолино» и решил, что лучше всего сейчас отправиться к нему домой в Перпиньян. Перед тем как окончательно отрубиться, мне показалось, что он сказал именно это, да-да, он так и произнес — ma maison. Слава богу, хоть один близкий человечек, давно пропавший с горизонта, но оттого ничуть не менее дорогой. Ниточка, связывавшая меня с беспечными годами в Эйглон-колледже.
Что касается среднего образования, тут все решала моя мать. А я, само собой разумеется, не возражал. Этот колледж пользовался репутацией самого строгого в Швейцарии, из тех, что формируют в юношах идеалы моральной чистоты, чести, твердости и самодисциплины. Запрещены мобильные телефоны, наличные деньги и кредитные карты, ровно в двадцать два часа отбой. И самое главное — прилетать в школу на вертолетах, что моя матушка считала ужасно непедагогичным — тоже было запрещено. Таким образом мне пришлось жить строго по уставу, который я обязан был прочитать и подписать, правда, заплатив сперва годовую плату в семьдесят тысяч франков плюс пять тысяч на депозит, еще три тысячи — на униформу Eagle Association, разные там страховки, и, разумеется, родительский взнос на нужды школы, от которого ни один родитель не смел уклониться. Короче, идеальная модель для моего здорового роста.
Однако должен признать, что преподаватели там были достойные, и если бы у меня имелась хоть толика позитивных устремлений, я, несомненно, научился бы в колледже намного большему нежели сматываться оттуда вечером по субботам или как лучше прятать в комнате жрачку.
Слава богу, в этом маразме, который гордо назывался порядком, меня заселили в комнату — такую, знаете, со светленькой мебелью, аккуратными полочками, прямо Ikea какая-то — с классным соседом, которого звали Стефан. Мы друг друга понимали с полуслова, хотя и разговаривали на смеси французского и итальянского. Это специфическое общение стало нашей с ним фишкой.
И вот я вновь встречаю его, и у меня такая уверенность, что я встречаю человека более одинокого, чем я.
У Стефана не было брата, которого он мог бы обожать или ненавидеть. Родители его — люди необычайно жесткие. Отец — армейский генерал, мать из парижской аристократической семьи: у такой пары не мог не появиться сын-гомосексуалист. Я, правда, никогда не был в этом уверен на сто процентов, но и в ужас от такого расклада не приходил. Стефан казался таким беззащитным, и я всегда старался оградить его от насмешек окружающих. Первый раз в своей жизни, а возможно, и единственный, когда я был движим тем, что можно назвать чувством солидарности. Часами я выслушивал истории про его одиночество, как он таскался по всему миру вслед за родителями, про неусыпный надзор нянек из Эфиопии и Панамы, об отсутствии товарищей по играм, о запрете разговоров за столом. Его папа с мамой, правда, имели право поговорить, но все равно молчали, поскольку не знали, что сказать друг другу. До семнадцати лет Стефан ни разу не был на пляже, то есть он, конечно, иногда проводил каникулы на море — но на яхте. А так, чтобы растянуться на песочке и поджариться, как следует, такого не было. Моя же семейка напоминала рынок Вуччириа в Палермо или какой-нибудь базар в Редджо-Калабриа, не знаю, с чем и сравнить, главное, что в этих местах на Юге все постоянно шумят, и поэтому ты себя ощущаешь в своей тарелке.
Машина резко затормозила, и я проснулся. Звучала песня Ван Моррисона, которую я считаю самой красивой песней о любви всех времен и народов: Have I Told You Lately That I Love You?