Однажды я поменял местами картины Кейта Харинга и Лихтенштейна, и никто из Розенбаумов долгое время этого не замечал.
Бывает, что такие экзерсисы даже полезны и сильно меня успокаивают. В этот вечер, например, я пытался угадать, кто из прохожих войдет в подъезд Аниты. Я попал один раз из шести и решил, что никакого положительного эффекта мне эта игра не принесла. Аниту не вернуть при помощи этих дурацких игр с фатумом, ведь она была девушкой «на равных», и потом, по всему выходило, что я все-таки ее любил. Несмотря ни на что, она оказалась единственным человеком, сумевшим убедить меня, что ганжа-таки мне не на пользу.
Я прошатался там до половины одиннадцатого, не спуская глаз с окон на четвертом этаже. В квартире было темно, свет горел лишь в одном окне — в спальне ее матери. Разве синьора не отправилась на Миланезиану? Тревога, опять тревога. Те окошки, за которыми бурлила жизнь — ужин, болтовня? — я видеть не мог, поскольку они выходили во внутренний садик.
К одиннадцати из подъезда наконец появились Беттега и Мария Соле. Увидев меня, судорожно сжимающего двумя пальцами сигарету, они разом побледнели. Я кинулся к Беттеге.
— Ты какого хрена у нее весь вечер торчишь, а?
— Леон, успокойся… Ты что, следишь за нами?
— Тебя не колышет, что я делаю. Анита — моя девушка, понял? Ну скажи что-нибудь, я слушаю…
Мария Соле стояла в сторонке, безупречно одетая, смотрела укоризненно, безуспешно пытаясь усмирить наши мятежные души. (По правде говоря, успокаивать надо было одну душу — мою.) А она робко улыбалась и источала тончайший аромат духов, похотливая скромница, которую даже мой братец умудрился отдолбать пару раз.
Беттега был весь такой безмятежный и невинный, каким я его всегда знал. Благодаря своей натуре он умел быть убедительным и вызывал во мне безотчетное доверие. Вот и сейчас он был в своем стиле, тщательно подбирал слова и пытался отойти как можно дальше от опасного подъезда.
— Анита вне себя… Вообще она очень расстроена.
— Ты с ней говорил? Ей принесли мой подарок?
— Думаю, да… Она заперлась в комнате с Джиневрой, а нам абсолютно ничего не сказала. Она собиралась устроить ужин, чтобы отметить приобретение коллекции примитивистов… Похоже, это целиком ее заслуга. Наверное, ты просто забыл об этом.
— Ничего я не забыл, понял, Беттега? А ты пошел к ней и мне ничего не сказал? Даже не спросил меня, засранец?
— Леон, я и твой, и ее друг… И я не желаю вмешиваться, понимаешь?
— Нет, не понимаю. Настоящий друг должен вмешиваться, должен, черт возьми. Друг должен сделать все возможное, чтобы наладить все как было, иначе какой он к черту друг?
Беттега не знал, что ответить, а может, это я не хотел больше его слушать. Я хлопнул дверцей машины и помчался к дому, где жил Дука, даже без звонка, а мозги мои вопили что есть силы: «Ублюдки, какие же вы все ублюдки!»
4
Через неделю умер дедушка Эдо. У него было какое-то ужасное заболевание вен, а кроме того, он страдал от болезни Альцгеймера, медленно пожиравшей его мозг. Я еще помню, как он убеждал меня, будто самое надежное место для хранения зубной пасты — это сейф. И тогда я уже понял, что дедушка не в себе. Отец моего отца, мой любимый дедушка. Он умел ценить утонченные манеры, но не был так задвинут на этикете, как дедушка Альберико. О, горе тем из нас, кто являлся в его дом одетым вольно, а не в строгий пиджак, галстук и шотландские брюки.
Дедушка Эдо был одним из первых итальянских гинекологов, который начал оперировать рак груди и бился за внедрение программ профилактики и культуры предохранения. Он всегда был на передовых позициях, за исключением воспитания своего сына. Папа мой рос беспризорным баловнем, каких свет не видывал, forever baby, неспособным ни работать, ни принимать самостоятельных решений (поговорка «Ты весь в отца» про меня).
Он учился в экономическом колледже в Швейцарии, поскольку наотрез отказывался заниматься медициной, а потом дед пристроил его в какой-то жутко пафосный финансовый фонд. Папаша поуправлял там активами, да так, что некоторые позиции скатились практически до нулевых отметок, и его из фонда поперли.