Маленький капитан покачнулся, но на стуле удержался и бинокля из рук не выпустил.
- Василиса, вернись на камбуз. И не смей оттуда носа показывать.
- Да как же, Мефодий Никитич? – отступив от помятой колонки, повариха пригладила волосы. - Что ж я среди кастрюль отсиживаться буду?
- Сногсшибательная ты женщина, Вася, - проворчал радист откуда-то снизу.
Капитан оторвался от бинокля и тоже смерил ее взглядом:
- Ты что, на кулачный бой собралась?
- А хоть бы и на кулачный. Думаете, не справлюсь?
Нос капитана забавно вздернулся.
- Да ты никак из былины к нам? Микулишна? Иди Красную книгу полистай. Этих зверушек закон охраняет.
- Зверушек? – взвилась Василиса, но, опомнившись, тут же прикрыла рот. - Это зверушки?
- И то правда, - снова подал снизу голос Андрейка. – Какие они зверушки? Шантрапа.
В чем-то радист был прав. О панцирях и тяжелом оружии новоявленные пираты только мечтать могли. Прослышав о голливудских собратьях, медвежьи банды разбойничали, полагаясь лишь на собственные когти, крюки и факелы. На смертоубийство не шли: старались поджечь судно и в суматохе утащить все, что плохо лежит. А уж за морковь могли продать и мать родную.
Но сбить капитана с курса еще никому не удавалось.
- Тем более. Неужто мужики без тебя с шантрапой не справятся?
Василиса хотела было ответить, что мужики мужикам рознь, но Мефодий Никитич предупреждающе поднял руку и, сморщившись, чихнул. Поискал по карманам платок, не нашел и украдкой вытер нос рукавом кителя.
- Правду сказал. Еще вопросы есть?
Вопросов не было. Василиса, не отрываясь, глядела на чисто выбритую щеку капитана, на белый полумесяц незаросшего шрама чуть ниже мочки. Два года назад она сама стягивала пластырем края рваной раны и клялась никому не рассказывать, что случилось в темном доке. А брошенный грабителем нож и по сей день хранился у нее в тумбочке. Хороший нож. Острый…
- Василиса?
- Василиса, пообещай мне.
Снеговенок открыл глаза:
- Мама, почему так тихо?
- Все устали, - измученно улыбнулась та и потрогала его лоб. – Все спят.
- А зачем медведи забрались на небо?
Мама вздрогнула. Лихорадочно скользнула взглядом по небу, маяку, снеговикам и снова улыбнулась сыну:
- Это облака, глупыш.
- Нет, - упрямился Снеговенок. – Медведи. Они хотят забрать морковь себе.
- Чего? – мама сняла рукавички и обхватила его голову. – Ну-ка, посмотри на меня. Что это за выдумки? Тебе просто приснился плохой сон. Мы его сейчас соберем, - она провела ладошкой по бледным щечкам, - и выбросим. Уходи, сон. Не пугай нас.
Снеговенок пристально смотрел на мамины плавающие руки, но, казалось, не слышал ее. Откуда-то издалека снова звучал голос - испуганный и слегка писклявый: «Все будет хорошо. Успокойся». И снова: «Все будет хорошо».
- Как же, - проворчал Снеговенок и закрыл глаза.
Василиса всегда выполняла свои обещания.
Вернувшись на камбуз, она закрыла дверь на ключ и лишь затем приклеилась к иллюминатору: с одной стороны расплющенные нос и щека, с другой – кусок ледяной целины, трап и смайл спасательного круга.
Мертво было за стеклом. Мертво и тихо.
Время тикало. Щеке становилось все холоднее, а стекло запотевало от дыхания. Василиса отлепилась, вытерла мокрую щеку и нарисовала медведя. А рядом себя со сковородкой - Василису Микулишну.
- Все будет хорошо. Успокойся.
Собственный голос в тишине показался чужим. Василиса повторила и прислушалась: ничего так, бодренько. Только в конце почему-то голос давал петуха.
Медведи никогда не отступали от однажды выбранной тактики. Цеплялись крюками за штормовые леера и карабкались наверх по лестницам. За свою жизнь не боялись: насчет Красной книги капитан не шутил.
- Ничего, наши сильнее, - повариха с силой оттолкнулась от иллюминатора. - Ну, и что, что маленькие. Сибиряки же. Они этих медведей и на палубу не пустят. Из пугача по носу – блямс. Как клопы отвалятся.
Василиса прошлась до холодильника. От холодильника к мойке. От мойки к духовке. По кругу, как цирковая лошадь. Раз-два-три, раз-два-три. Потом перестала считать – просто молчала, представляя.
… Белая волна накатывала медленно, неотвратимо.
Свистели под тяжестью стальные нити в лестницах: первые медведи, прикрывая глаза и нос, уже лезли с факелами вверх. Новые крюки, один за другим, с лязгом бились о палубу, с омерзительным скрежетом ползли, поднимаясь, к краю борта – и на лестницы, как на конвейер, забирались следующие пираты.
От медвежьего рева закладывало уши. И совсем не было слышно, как рвут воздух резиновые пули.
Василиса прижалась затылком к холодильнику и потерла глаза, чтобы отступила зелень.
- И даже если на борт заберутся… Все равно у наших преимущество. Медведям не до них будет. Им главное надстройку поджечь. А наши….
Голос Василисы задрожал: что будут делать безоружные сибиряки с медведями весом в полтонны каждый, она не знала.
- Придумают что-нибудь. Андрейка придумает. У него голова варит. Вон на Новый год…
На трапе что-то мелькнуло, и повариха снова очутилась у иллюминатора. Криков и рева слышно не было - лишь проклятый спасательный круг насмешливо кривился в улыбке. Василиса прикусила костяшку. Зачем обещала? Зачем? Никогда в жизни больше ничего обещать не будет…
Нарисованный медведь уже давно расплылся кляксой. Да и Микулишна перекосилась и странно потемнела. Какое-то время Василиса вглядывалась в нее, не понимая, почему уже вечер, и вдруг резко втянула носом воздух. Над палубой, словно трубу свалили, потянулся черный дым. И в нем, как в страшном кино, закружились тени, представляя последние новости.
… Мефодий Никитич лежал с развороченным животом в луже крови, а осатаневшие медведи маршировали ку-клукс-кланом, переступали через него, бряцая о палубу когтями-стилетами. Иногда не переступали - и тело вздрагивало. Как от удара током. Видно было, что капитан еще силится встать, тянет пальцы, будто снова ищет потерянный платок. Но видно было и то, что силы его на исходе…
Василиса бросилась к двери. Дернула на себя. Еще, еще. Потом ухватилась двумя руками и затрясла. Дверь ходила ходуном, Василиса кричала, снова дергала, ударяла всем телом. Наконец, сообразив, бросилась искать, куда положила ключ. И когда нашарила его на холодильнике – раз-два-три, раз-два-три - иллюминатор разлетелся стеклянными брызгами, а туда, где светлым морозным утром сидел, кривя носочки, радист Андрейка, влезла белая ухмыляющаяся башка. Рявкнула что-то нечленораздельное, скосила глаза в сторону – и Василиса увидела кровь.
Она и сама не поняла, как оказалась возле. Только запомнила, что больно было кулаку: то ли от зажатого в руке ключа, то ли оттого, что, пытаясь попасть по носу, почему-то все время била в жесткое. Медведь ревел, стараясь выбраться из стеклянного ошейника. Но осколки, так легко выгнувшиеся поначалу, не пускали обратно, глубоко впиваясь в богатую шкуру. Капля за каплей - кровь рисовала на полу затейливый узор, а Василиса все била и била по ненавистной морде. И кричала: «За Мефодия! За Андрейку!» Пока сибиряки не вышибли дверь и не оттащили ее в сторону.
Снеговенок был страшно недоволен. Спать не хотелось. Хотелось есть. Но мама запретила об этом думать, и он старался думать о другом. Куда, например, деваются льдинки, если сбросить их с края полюса? И почему снежинки не похожи друг на друга? И кто живет на маяке и зажигает по ночам вторую луну?
Снеговенок вздохнул и стал рисовать себя: раз - кружок и два – бочонок, получился Снеговенок. Потом маму: бочонок побольше и два кружка. Потом подумал и нарисовал коробочку, которая привезет им морковку. А потом стер все одним движением и долго смотрел, как оседают снежные искры.
Василиса сидела, привалившись к борту, и глядела на пожар.
Дым был уже не черным, а белым. Снизу - как кисейная занавесь, и в нем, будто в театре теней, бегали смешные маленькие фигурки. Сверху стоял дым погуще. Словно кто-то очень большой - больше Василисы – старательно дышал на морозе. Но не вдох-выдох, а выдох-выдох-выдох.