— Слушай, честно — работенка скандальная?
— Ужасно, — вздохнув, признался он. — Нервотрепка, предпусковой год. А сейчас кольцевую линию будем строить, каждый год станцию сдавать. Вот и считай, что этих предпусковых годков вперед лет на пятнадцать наберется… А ты загнешься, парень. Они ж воруют, гады! Воруют — только отвернись! — и добавил тоскливо: — У нас же мрамор, понял? На могилы.
— На какие могилы? — спросил я голосом, каким старался говорить на допросах.
— Ну, на памятники… Ужас, сколько тащат! И перепродают. — Он взглянул на часы, ахнул, ткнул окурок в пепельницу на столе секретарши и, не попрощавшись, выбежал. А я вернулся в вольер ко льву. Когда я вошел, он сидел, полуотвернувшись, и говорил секретарше:
— Никаких благ ему не обещайте, а то будет драть с нас, — обернулся и, поняв, что я слышал, изобразил участливое выражение лица, вследствие чего мясистые массы задвигались во всех направлениях — параллельных и противоположных.
— А, Александр Никифорович! Ну как, поговорили? — ласково спросил он, и глазки его зашныряли туда-сюда, соображая что-то свое. Но я не дал им ничего сообразить, потому что разозлился.
— Да, — сказал я. — Мне очень нравится у вас, но боюсь, что я вам не подхожу.
— Почему же? — озабоченно спросил лев. — Мы в вас заинтересованы.
— Знаете, специфика работы юрисконсульта…
— Разберетесь! — он хлопнул по столу.
— Возможно, но, все-таки, слишком частые поездки…
— Не такие уж и частые! Мне стало весело. «Ах ты, мой хороший…» — подумал я, любовно оглядывая его гриву, и сказал:
— И потом, знаете, я человек взрослый, у меня обстоятельства могут измениться. В смысле семейных дел…
— Ну, Александр Никифорович… — забормотал он, гоняя глазки из угла в угол. — Что же, квартира — это дело наживное. Обмозгуем, конечно…
— Я подумаю, — пообещал я. Он проводил меня до дверей и на прощание потрепал по плечу тяжелой своей лапой.
— Лилия Константиновна, проводите, — велел он секретарше. Она деловито кивнула головой мальчика-хорошиста и пошла впереди меня, как будто я не нашел бы двери. Она была удивительно бесстрастна. Ни капли интереса в чистеньких серых глазах. Я попытался представить, что бы сейчас произошло, если б я ущипнул ее. Нет, в самом деле, я совершенно не представлял ее реакции.
— До свидания, — она мазнула по мне безразличным взглядом. «Ущипнуть и поглядеть — что будет» — подумал я и сказал накрахмаленным голосом:
— До свидания.
Я вернулся как раз в обеденный перерыв. Гришка Шуст со своей Лизой не дождались меня и ушли обедать в столовую трикотажной фабрики. Это рядом, и кормят приличней, чем у нас, комплексными обедами. А я из-за двух совершенно зря перехваченных в пути чебуреков есть не хотел, сидел в кабинете и листал дело Юрия Сорокина, потому что после обеда собирался к нему в тюрьму, на допрос. Я открыл ящик стола и обнаружил там утренние лимоны. Они выкатились из кулька и свободно раскатывались по пустому ящику. Отрадный глазу желтый плод, подумал я, прохладный и шершавый, полезай в портфель. А из портфеля вытащил наконец целлофановый пакетик с деньгами — вещественное доказательство по делу о спекуляции, которое я зачем-то таскаю с собой вот уже два дня. В сундук его, в сундук! Я пересчитал пачку: трешки, рубли и мятый тряпичный четвертак — итого сто девяносто шесть рублей. Открыл небольшой кованый сундук в углу — он у нас вместо сейфа — для «вещдоков», и положил пачку. Возможно, сундук и сам был когда-то вещественным доказательством в каком-нибудь давно забытом деле, а потом вот, пригодился. Никогда он не пустует, железный гроб, вечно полон «подарочками»… В детстве в наш старый двор часто приезжал Шара-Бара на тележке, запряженной унылым, покорным судьбе ишачком. Шара-Бара был старый сухонький узбек в линялом, засаленном на локтях халате, в затертой тюбетейке. Вот из-за угла показывался ишачок: мерно цокая, выходил в середину двора, к большой песочнице. Старик чмокал, дергал вожжи и неожиданным для своей убогой фигурки, мощным воплем раскатывал:
— Ша-ар-ряа-а — Барр-ряа-а! Путылкя та-щи-и! Этот призывный вопль был для нас, ребятни, радостным кличем, неким гонгом удачи, знаменовавшим открытие сказочного торга, пиршества удовольствий. Это был призыв к веселию и деятельной радости бытия. Бутылки, пустые целые бутылки без малейшего изъяна и ничего кроме! Ни деньги, ни что-либо другое — только пустые бутылки! За бутылку у старика можно было приобрести какую-нибудь уникальную вещь — трещотку или свистульку с одновременно выдувающимся шариком, или красного глиняного козла, или… Бог знает, что можно было обменять на пустую бутылку! Кажется, у козла сзади было отверстие для свистка, кажется, за козла старик брал две бутылки… Все содержимое сказочной тележки вместе с хозяином называлось «Шара-Бара». Зимой он не приезжал, только летом и в начале осени. Должно быть, зимой он занимался другим бизнесом. Да, зимой не приезжал, потому что помню себя — в трусах, босым, со сбитыми локтями и коленями, и я мчусь по раскаленному асфальту двора к вожделенной тележке, крепко сжимая за горлышки две бутылки из-под постного масла. Летом и осенью, — наверное, поэтому его появление было так сопряжено, так слито воедино с зеленью двора, с обжигающим ступни асфальтом, с иссиня-синим небом моего города.