Только буйная радость, только азарт обмена — пустая, никому не нужная бутылка на одно из волнующих чудес заветной тележки, только буйная радость, только азарт… Почему же каждый раз, заглядывая в наш сундук с «вешдоками», я вспоминаю тележку «Шара-Бара»? Отчего? Что за мучительная нить связывает их в моем воображении?
— Сашенька-а, приве-ет, — пропел за моей спиной женский голос.
— Привет, красотка, — сказал я, не оборачиваясь.
— Сидишь над сундуком, скупой рыцарь, — она подошла и обняла меня сзади за шею. — Маленький ты мой!
— Разомкни объятья, — сказал я, не шевелясь, потому что мне приятно было ощущать шеей и щеками шершавость ее свитера. — Сейчас войдет твой Шуст и зарежет меня одним из вещественных доказательств.
— Шуст к тебе не ревнует, — возразила она, захлопнула крышку сундука и села на нее. Теперь Лиза сидела лицом ко мне.
— Почему это не ревнует? — заинтересовался я. В лице ее мне чудилось что-то испанское — яркое и трагическое. Да что там — просто хороши были оливковые насмешливые глаза под летучими бровями и всегда печальные, даже в улыбке, губы. Лиза нравилась мне, поэтому в разговоре с нею я старался почаще упоминать Григория. Себе напоминал, на всякий случай. Гришка был женат, но любил не жену, а Лизу. Лизу любил, но и дочку свою четырехлетнюю любил. Так и жил вот уже два года, с тех пор как Лизу встретил. Вырывался к ней после дежурств, раз в неделю, все остальные дни они только смотрели друг на друга, как очумелые, да я вертелся между ними. Лизин сын Ванька называл Григория «папой».
— Мать-Испания… — сказал я, любуясь ее прелестным нервным лицом, — скажи, что отдать за тебя: коня? Фамильную шпагу? Презренную мою жизнь?
— Ну, как дела в метро? — спросила Лиза. — Договорился?
— Ага, — сказал я, — совсем было договорился, да понимаешь, секретарша там…
— Что секретарша? — насторожилась Лиза.
— Да вот, хорошенькая такая, ласковая, на шее повисла, на грудь припала, говорит, ах, какая у вас романтическая профессия — следователь, у вас, наверное, и наган есть? Прямо не представляю вас без нагана, говорит…
— Врешь ведь? — засмеялась Лиза.
— Ты лучше скажи, почему это Шуст тебя ко мне не ревнует, а? — переспросил я.
— Ты маленький, — ласково объяснила Лиза. Говорила она быстро, с придыханием, с мягким «г». — Ты мой хорошенький, лапонька моя, сыну-лечка-пупулечка…
— Что за гадости ты говоришь мне, Лизавета? — возмутился я. — Твой Шуст занимался только на два курса раньше меня!
— Все равно, он взрослый, а ты маленький. Надо тебя женить.
— Меня женить трудно, Лиза. Я женщина с ребенком. Тут вошел ее ржаной красавец Шуст, и она сразу переключила все внимание на него.
— Гришенька, — проворковала Лиза, — в чем это ты рубашку извозил? Нет, не здесь, на локте?
— Ладно, ребята, я в тюрьму поехал, — сказал я, собирая в портфель бумаги. — Если кто придет — буду часа через два.
— Да не на этом локте, а на том! Гришка выворачивал локти, как кузнечик. Я посмотрел на них обоих, одурелых от безвыходной любви, и вышел из кабинета.
Прежде чем сесть в автобус, я зашел в гастроном напротив, за «Примой». Такое уж у нас было неписаное правило — едешь на допрос в тюрьму, вези подследственному курево. Законом это, конечно, не предусматривалось.
В гастрономе стояла небольшая очередь за окороком, и я, конечно же, побежал туда и пристроился крайним. Впереди меня стоял мужчина со свинцовым лицом, помеченным множеством ссадин. Иные были свежие, иные зажившие. Волосы его — серые, редкие, свалялись в косички. Он был уже «хороший», и поэтому преувеличенно трезвым голосом зычно покрикивал:
— Левко! Я здесь! Левко! Левко — старая, когда-то белая, лет десять немытая болонка бегала по гастроному и обнюхивала покупателей. Шерсть ее, как волосы на голове хозяина, свалялась в бурые косицы, а влажный нос был любопытным и озабоченным.