На занятой немцами высотке вспухли четыре разрыва – первый же залп лег в цель. Снаряды летели, опережая секунды, и бой был выигран «всухую»: немцам удалось откатить за бугор всего одно орудие.
…А потом лейтенант Дементьев потерял счет времени и ощущение реальности всего происходящего. Он стрелял по черным крестатым танкам, пропалывал шрапнелью немецкую пехоту, уже коегде дорвавшуюся до рукопашной, гасил огрызавшиеся немецкие пушки и не заметил, как наступил вечер.
Они выстояли – в этот день Зверь не продвинулся на восток ни на шаг.
* * *
Бои шли одиннадцать дней. Села Огрызково, Бобраки и Новая Жизнь переходили из рук в руки, пока от них не остались только обгорелые бревна, сиротливо торчавшие среди курящихся дымом воронок. С обеих сторон била артиллерия, и волна за волной налетали немецкие самолеты, сбрасывавшие вперемежку с бомбами продырявленные железные бочки, издававшие при падении истошный вой.
События этих дней слились для Павла в пеструю ленту кинохроники, из которой в память врезались лишь отдельные яркие кадры, словно выхваченные ножницами.
Он помнил, как они разнесли немецкую полевую кухню – в сорок втором немцы еще воевали по расписанию, педантично делая перерыв на обед. Вот в один из таких перерывов батарея лейтенанта Дементьева и накрыла полевую кухню, укрывшуюся в лощине, отследив ее по цепочкам солдат с котелками. Шрапнельный десерт пришелся немцам явно не по вкусу – они шустро побежали из оврага, живо напомнив Павлу ошалевших клопов, которых они с матерью травили однажды в своей ленинградской коммуналке.
Он помнил, как они подавили немецкую батарею, замаскировавшуюся за домами полуразрушенной деревеньки. Дементьев засек ее в стереотрубу по голубоватым дымным кольцам, взлетавшим над стволами укрытых оружий, и щедро нашпиговал цель фугасными снарядами. Потек черный дым, полыхнуло желтое пламя, а затем изза домов вынеслись кони, запряженные в артиллерийский передок. Следующий снаряд угодил прямо в упряжку, гулко громыхнуло, и высоко в небо взлетела лошадиная нога, дергавшаяся и сгибавшаяся в коленном суставе, словно оторванная ножка кузнечика или лапка паучкакосиножки.
И он помнил, как сосредоточенно работали его солдаты: именно работали – так, как они привыкли работать в поле или в заводском цеху. Они делали свою воинскую работу когда молча, когда с матерком или солеными шутками, но без напыщенных лишних слов, кидая в казенники унитары словно дрова в печь, в которой горело пламя войны. И умирали они тоже молча, оседая на землю и пачкая станины орудий кровью из вен, рассеченных осколками чужого железа.
А на двенадцатый день выяснилось, что бригада дерется в полуокружении: корпус Катукова и соседний 16й танковый корпус генерала Павелкина понесли во встречных боях большие потери и под нажимом противника отходили на восток. И первая мотострелковая бригада была оставлена прикрывать отход с приказом продержаться хотя бы сутки – то есть брошена на съедение, чтобы дать танкистам возможность отойти и отдышаться.
Под вечер батарея Дементьева осталась без пехотного прикрытия, и теперь уже молодому командиру, которому не исполнилось еще и двадцати одного, самому пришлось применить на практике жестокое арифметическое правило войны: потерять целое хуже, чем часть целого.
– Приказываю: орудиям один, два, три немедленно сняться и занять позицию южнее Жерновки. Командиру четвертого орудия сержанту Пампейну и наводчику Богатыреву – оставаться на месте и прикрыть отход батареи!
– Есть!
– Продержитесь полчаса, ребята, – добавил Павел, глядя на черные от копоти и грязи лица батарейцев, – и тоже отходите. Мы будем вас ждать на новой огневой позиции – там, за деревней.
– Есть, командир, – ответил сержант. – Сделаем…
Днем прошел дождь, глинистые бока увалов и дорога раскисли. Машины с пушками на прицепе шли медленно – от увязания их спасали только цепи на колесах. Проскочив Жерновку и установив орудия, Дементьев глянул на часы: прошло уже пятьдесят минут, а четвертое орудие так и не показывалось. Следуя суровой логике войны, комбат мог бы уже спокойно списать эту пушку в безвозвратные потери – за холмами гремело, – но он почемуто не смог так поступить. Вместо этого лейтенант, передав командование батареей своему заместителю, посадил в «ЗИС5» десяток бойцов и отправился обратно – туда, где остались его бойцы.
На полдороге на них коршуном свалился «мессер». К счастью, летчик промахнулся – пропахал огнем обочину, свечой взмыл вверх и исчез в небе. А через пару километров они увидели машину, по оси застрявшую в луже, и отцепленную от нее и приведенную в боевое положение пушку – ту самую, четвертую. Возле орудия стоял наводчик Богатырев с двумя противотанковыми гранатами в руках, а весь остальной расчет, матерясь и меся сапогами грязь, тщетно пытался вытащить свою безнадежно увязнувшую пушку.
– Цепляйте орудие к тягачу! – крикнул Павел солдатам, а сам, оглядевшись, побежал к невысокому холмукургану, возвышавшемуся метрах в ста от дороги. Немцы были гдето рядом, он это чувствовал, и появись они в пределах прямой видимости, его артиллеристов они прихлопнут играючи.
Вершину кургана сабельным шрамом рассекал глубокий окоп; вокруг валялись каски, противогазы, винтовки. А в окопе лежали трупы наших солдат, которых при отступлении не успели похоронить, – в воздухе плыл приторный запах разлагающейся человеческой плоти. В глаза Дементьеву бросился крест, выложенный из стреляных гильз, вдавленных в мягкую земляную стенку окопа. «Бог спас» – припомнились лейтенанту слова ездового Тимофеева. «Наверно, ктото из них, – подумал Дементьев, глядя на лица солдат – на черепа, обтянутые мертвой почерневшей кожей, – выложил этот крест, почуяв смертный час, и шептал молитвы костенеющими губами. Тоже надеялся, что бог его спасет – да, видно, не спас… Хотя, может быть, он и выжил – ранен был и вывезен в тыл, или отошел со своими. Но я об этом никогда не узнаю…».
С трудом оторвавшись от зрелища открытой братской могилы, Павел посмотрел в степь и вздрогнул: на высотку шли немецкие танки – до них было километра два, не больше, – за ними маячили автоматчики.
До своих машин Павел добежал с рекордной скоростью. Второй «ЗИС» уже выволок из грязи застрявшую машину, и расчет уже прицепил к ней многострадальное орудие.
– Гони! – заорал Дементьев, вскакивая на подножку. – Жми давай!
Лейтенант уже слышал рычание танковых моторов, и холодили спину чужие глаза, глядящие через прицел.
– Танки за холмом! Погоняй свои лошадиные силы, пока из нас тут мелкий винегрет не сделали!
«Как там говорил Суворов? Глазомер, быстрота, натиск и… нахальство».
Изпод колес летели фонтаны грязи, веером ложась по обочинам. Павел оглянулся – второй грузовик несся следом, подпрыгивая на ухабах, и прицепленное к нему орудие при этом всякий раз кивало стволом, словно одобряя – мол, правильно, не дрейфь, проскочим.
Петляя по лощинам, обе машины проскочили под самым носом у выползавших на дорогу немецких танков. Бог не выдал, свинья не съела – несколько снарядов, выпущенных вдогонку «ЗИСам», разорвались далеко позади.
– А ты человек, командир, – негромко сказал Богатырев, стирая пилоткой ошметки грязи, испятнавшие его лицо, – не бросил нас. Я уже думал – придется подрываться…
* * *
В начале войны в Красной Армии не было штрафных батальонов – они появились позже, в сорок втором, после выхода знаменитого приказа «номер 227». А до того солдат и офицеров, осужденных военным трибуналом за различные проступки и преступления и не приговоренных к расстрелу, просто направляли в обычные воинские части «под надзор» и «для искупления вины», причем офицеров, как правило, разжаловали до рядовых. Именно из таких людей и был составлен расчет четвертого орудия второй батареи – расчет, который в дивизионе называли «бандитским».
В этом расчете собрались разные люди с разными судьбами. Наводчик Богатырев, сухощавый мужчина лет тридцати пяти, прибыл сюда в черной куртке танкиста со следами сорванных трех «кубарей» – знаков различия политрука. На вопрос Павла – как, мол, дошел ты до жизни такой? – он поначалу ответил «долгая история, командир», но потом рассказал. Богатырев служил в танковой дивизии комиссаром батальона и встретил войну 22 июня сорок первого года на западной границе. Дивизия отступала, неся огромные потери, и когда от нее остались рожки да ножки, дивизию расформировали. Уцелевших солдат и сержантов раскидали по другим частям, а офицеров направили в резерв в город Горький, где они ждали отправки на фронт. Ждали неделю, две недели, месяц – тишина. Денег поднакопилось, и Богатырев с приятелем – разумеется, тайком от начальства, – махнули в Москву кутнуть. Кутнули они славно, но тем временем нежданнонегаданно стряслась проверка. Отсутствие доблестных гусар в части было немедленно обнаружено, и по возвращении в Горький оба попали под трибунал. Не мудрствуя лукаво, трибунал влепил каждому по десять лет тюрьмы – по году за каждый день гулянки – с заменой отсидки «искуплением вины на фронте».