Поле, поросшее сочной зелёной травой, тянулось во все стороны насколько достигал глаз. Коегде видны были кустарники и малые рощицы, и картина была бы идиллической, если бы не выжженные проплешины, исполосовавшие землю тут и там, не воронки и не мёртвые туши "колесниц", сожженных снарядами "корнетов" шелиховской батареи. И чётко прорисовывался на фоне неба строгий силуэт многоярусной чёрной башни, возвышавшейся над Красным холмом на добрых тридцать метров и увенчанной золотой луковкой с крестом.
– Видишь? – спросил Григорий Прохора, примостившего рядом.
– Чего? – отозвался тот, внимая изо рта травинку, которую он сосредоточенно грыз.
– Памятник – колонна Дмитрию Донскому. Семьсот пятьдесят лет назад здесь "бысть сеча зла и велика, и паде татарьское тело на христьанском, а христьанское тело на татарьском, и смесися кровь татарскаа с христианьскою, всюду бо множество мертвых лежаху…". Поставили её в день четыреста семидесятой годовщины Куликовской битвы. В сорок втором тут шли жестокие бои, а колонна эта осталась целаневредима – ни один снаряд её не задел. Говорили даже, что во время обстрелов она ходила по полю, избегая прямых попаданий. И сейчас – видишь? – стоит как ни в чём не бывало, хотя взрывчатого железа над этим полем сегодня просвистело немало.
– Магия, – глубокомысленно изрёк Прохор. – Хорошо бы и нам с тобой неуязвимыми стать, только это вряд ли. Ещё одна атака – и сомнут нас башибузуки, как пить дать сомнут.
– Не паникуй! – сердито оборвал его Шелихов.
– Да я не паникую, командир. Я, эта, трезво оцениваю обстановку.
– Трезво оценивать будешь, когда мы с тобой вернёмся домой и выпьем за победу. А сейчас…
Над их головами с рёвом пронесся тяжёлый снаряд и разорвался среди горящих домов Монастырщины, разметав широкий веер обломков.
Второй снаряд упал в Непрядву, подняв столб воды, перемешанной с илом.
– Началось… – пробормотал Зыков.
На зелёную скатерть поля словно бросил ктото щедрую горсть пятнистых кубиков – это шли ордынские танки. Григорий различал блинообразные башни "колесниц" и угловатые башни "абрамсов", видел он и "Т72" старых модификаций, одетые в чешую динамической защиты. Танков было много, а за ними мельтешили мелкими мурашами согнутые фигурки башибузуков. Судя по соотношению сил, казакам оставалось только геройски погибнуть под гусеницами – отступать было поздно. Понял это и Прохор: лицо его заострилось, и даже под слоем пыли проступила на нём синеватая бледность.
– К бою! – выкрикнул Шелихов в коммуникатор, хотя от всей его батареи уцелели только две пусковые установки.
Ракетомёт был уже заряжен – Зыков знал своё дело. Второй номер расчёта был убит ещё в начале боя, и Шелихов сам припал к прицелу, присев на одно колено, – в электронике Прохор дока, но сейчас это не имело решающего значения. Подкручивая маховичок наводки и не обращая внимания на близкие разрывы, Григорий поймал один из танков в перекрестье и нажал на спуск. Ему не надо было подпускать противника поближе – "корнет" поражает цель на расстоянии свыше пяти километров.
Ракета, виляя над пологими холмами, скользила по лазерному лучу как бусинка по нитке. Попадание обозначилось мгновенной яркой вспышкой, но для Григория это краткое мгновение странным образом растянулось. Он видел, как остроконечная головка снаряда касается танка, как предварительный взрыв размётывает "табакерки" активной защиты, как срабатывает основной заряд, как струя раскалённой плазмы прожигает обнажённую броню, очищенную от защитной скорлупы, и как в тесном чреве боевой машины размазываются по её внутренностям внутренности сидевших в ней людей. А потом перед ним встала чёрная стена земли, перемешанной с дымом и огнём, – танки били с ходу, засыпая линию обороны стодвадцатимиллиметровыми снарядами.
Григорий ослеп и оглох. Из дымной темноты проступило лицо Зыкова; он чтото говорил, беззвучно шевеля губами. Превозмогая ватную слабость во всём теле, Шелихов привстал, держась дрожащей рукой за треногу ракетомёта, и посмотрел вперёд – туда, откуда шли на них танки бедуинов.
По всему полю вздувались огненные шары. Пылающие полусферы появлялись тут и там, они накрывали танки; из огненных пузырей летели во все стороны лохмотья непонятно чего – то ли вывороченной земли, то ли разорванного железа. Зрелище это сопровождалось впечатляющим грохотом, но Григорий его не слышал – ему казалось, что в обоих ушах у него забиты плотные пробки.
"Что это такое? – заторможено размышлял он, глядя, как гигантские огненные каплипузыри объёмных взрывов смывают серые коробочки боевых машин и муравьиную россыпь пехотных цепей. – Чем это их так? Двенадцатидюймовой РСЗО или этими, как его, "папами всех бомб" [38]? Вот это да… И как вовремя – ещё бы пять минут, и…".
Слух возвращался. До Григория донёсся слитный гул мощных моторов, а затем под ногами ощутимо задрожала земля. Изза дальних перелесков – и слева, и справа, – катилась танковая лавина: это были хорошо знакомые Шелихову "Т90" гвардейской дивизии.
– Засадный полк… – пробормотал Григорий, мимолётно удивившись словосочетанию, всплывшему откудато из глубин памяти.
– Что? – перепросил Зыков. – Это победа, Гриша, победа!
– Победа, Прохор. Будем жить… [39]
…Остатки разгромленного воинства Абдулэмира, добивая ордынцев с воздуха и с земли, гнали пятьдесят километров – до реки Красивая Меча, в которой завязли последние танки башибузуков. Пленных не брали – князь Василий довёл до сведения воевод, что рабов его княжестве и так хватает.
– Я принёс дурные вести, великий халиф, да не оскорбят слух твой мои стенания, – Абдулэмир согнулся в низком поклоне. – Войско разгромлено, спастись от смерти удалось немногим. Но мы шли, и сражались до конца, выполняя волю твою, о светоч веры!
Халиф молчал, поглаживая чёрную бороду, и молчание его действовало Абдулле на нервы.
– И это ещё не всё, – продолжал он, ощущая, что под его ногами вотвот разверзнется пропасть. – Князь Василий сбросил на наши горы атомную бомбу. Это был гнев аллаха, о великий халиф! Рушились скалы, таяли ледники, и мутные потоки смывали наши аулы. И главы самых воинственных тейпов сказали, что дальше воевать не будут – московский князь пообещал, что ответом на следующий набег будут две бомбы, а на второй – четыре. Прости меня, опора правоверных, я не виноват…
– Ты не виноват, – владыка Нового Халифата оставил в покое бороду и снизошёл до ответа, – ты честно бился с неверными. Ты потерпел поражение, ты потерял четыре тысячи моих воинов и сто тридцать боевых машин, но в этом я тебя не виню – твоя сила встретила большую силу. Старейшины гор хотят вложить кинжалы в ножны и мирно пасти овец – это их выбор, хотя ты мог бы найти слова, чтобы их убедить. Это я тебе прощаю. Но ты принёс мне злую весть о разгроме, – в глазах великого халифа зажглись зловещие огоньки, – и о том, что племена Кавказа отринули войну за веру, и этого я тебе простить не могу. Тебя сварят живьём в кипящем масле, эмир.
Абдулла стремительно побледнел и открыл рот, но не успел ничего сказать – дюжие стражники сноровисто заломили ему руки и выволокли обречённого за дверь.
– Что скажет мой мудрый визирь? – халиф проводил равнодушным взглядом жертву своего гнева и повернулся к тучному сановнику, почтительно замершему подле него.
– Он виновен, и он должен быть наказан – да свершиться справедливость. Невелика потеря, о светоч веры. Место Абдуллы займёт Махмуд, он давно лелеет эту мечту. Какая нам разница? А горцы не будут сидеть в своих аулах – они вели разбойничью жизнь веками, и не мыслят себе иной жизни. Однако с ядерным оружием князя Василия придётся считаться, – вкрадчиво (дабы не разгневать повелителя всех правоверных) добавил визирь. – Мы сможем померяться силами с Русью только тогда, когда у нас будет такой же меч…
38
"Папа всех бомб" – российская авиационная вакуумная бомба повышенной мощности. По силе взрыва в тротиловом эквиваленте в четыре раза превышает американскую бомбу МОАВ (на военном сленге "Mother Of All Bombs" – "мать всех бомб"). Радиус поражения – 300 м